Борис Вадимович Соколов - Двуликий Берия

Борис Соколов Двуликий Берия

Почему я взялся за эту биографию

На протяжении почти полувека фигура Лаврентия Берии остается одним из самых мрачных символов сталинской эпохи. Само его имя стало синонимом слова «палач». Вскоре после казни Лаврентия Павловича был даже пущен в оборот термин «бериевщина». Так стали называть период с конца 30-х годов, с момента прихода Берии к руководству НКВД и до падения «лубянского маршала» холодным летом 53-го. Это делалось по аналогии с «ежовщиной», чтобы именно на Берию повесить все репрессии, имевшие место в это время.

При жизни Лаврентий Павлович был объектом культа, сначала, в 30-е годы, в Грузии и в Закавказье, а после переезда в Москву в 1938 году — и по всему Советскому Союзу. В Закавказье его представляли самым преданным из кавказских сторонников Сталина. В Москве же он стал одним из вождей, чьи портреты трудящиеся несли на демонстрациях и чьим именем называли колхозы и шахты, улицы и партизанские отряды. Что интересно, после смерти Сталина Лаврентий Павлович добился принятия специального постановления Президиума ЦК о том, чтобы на демонстрациях больше не носили портретов вождей. Потом ему это поставили в вину. Именем Берии называли и пионерские организации. Против этого он как будто никогда не возражал. Его имя славили в стихах и песнях. «Вперед, за Сталиным, ведет нас Берия, Мы к зорям будущим уверенно идем», — вдохновенно пели чекисты. Вот только такой чести, как наименование города в свою честь, Берия, в отличие от своего предшественника Ежова, не удостоился. Мало кто помнит, что был когда-то на карте нашей родины город Ежово-Черкесск, в конце 1938 года внезапно и без всякого шума превратившийся просто в Черкесск.

Особенно сильный культ Берии был в Грузии. И здесь Лаврентия Павловича было за что любить. Ведь будучи главой парторганизации Грузии и Закавказья, он немало сделал для развития родной республики и Закавказского края в целом. Пользуясь благосклонностью Сталина, неравнодушного к землякам-грузинам, Берия умел добиваться послаблений с плановыми поставками сельхозпродукции, и, наоборот, ему удавалось получить больше фондов для обеспечения жителей Грузии товарами первой необходимости. Не без старания, конечно, аппарата партийной пропаганды, Лаврентий Павлович пользовался большой популярностью в Грузии. Это признают люди, совсем ему не близкие, более того — идеологические противники, никаких симпатий к главе органов госбезопасности никогда не испытывавшие. Диссидент Р.И. Пименов, общавшийся с бывшими соратниками Лаврентия Павловича во Владимирской тюрьме, вспоминал: «За Берией стоял целый народ, любивший его, и в 1952 году в горах Кавказа я присутствовал при выпивках, где первый тост провозглашали за Берию, а лишь второй — за Сталина».

И также нисколько не симпатизировавший Берии Константин Симонов в своих мемуарах, тем не менее, признает, что, когда в 1948–1953 годах проводил свой отпуск в Абхазии, в тех местах, где родился Берия, убедился, что авторитет у него там был немаленький. Константин Михайлович утверждает: «Познакомившись там и со многими абхазцами, и со многими грузинами, я знал о деятельности Берии в бытность его на Кавказе, о том, каким влиянием он располагал там, на Кавказе, прежде всего в Грузии, и после того, как уехал в Москву, — знал обо всем этом намного больше других, не живших там людей».

И тут же, спохватившись, что вроде бы похвалил Берию, Симонов вылил на Лаврентия Павловича ушат грязи: «То тут, то там приходилось сталкиваться с воспоминаниями об исчезнувших семьях, о людях, погибших, выбитых из жизни в Грузии, среди партийных работников и среди интеллигенции — это было до того, как Берию перевели в Москву на роль человека, исправляющего ошибки Ежова.

Мои собеседники отнюдь не были болтливы, да и время не располагало к такой болтливости, но все-таки то одно, то другое у них прорывалось. И я постепенно составил себе довольно полное представление о том, что, прежде чем облагодетельствовать оставшихся в живых и выпускать их после Ежова из лагерей и тюрем, Берия выкосил Грузию почище, чем Ежов Россию, причем в каких-то подробностях рассказов о событиях тридцать шестого — тридцать седьмого и более ранних годов мелькало нечто страшное, связанное с местью и со сведением им личных счетов. Двое или трое из моих друзей-абхазцев, очевидно, вполне доверяя мне, рассказывали мне ужасные вещи, связанные --">