Лидия Яковлевна Гинзбург - Претворение опыта

низшие радости.
Уж Эн-то понимал, чего стоят его бюрократические
успехи, но в символике служебных жестов он проигрывал
свою социальную применимость. Конечно, он не на фронте,
но он не виноват — его забраковала комиссия. И он
остался. И он не только голодал, обедал, но он работал.
« . . .Со всеми сообща и заодно с правопорядком» —
какой соблазн. Когда у человека складывается «не как
у людей», его неотступно мучит беспокойство. А что если
это совсем не свидетельство высшей предназначенности, а,
6

напротив того, он не дотянул. Для того чтобы быть выше
чего-нибудь, надо быть не ниже этого самого, а это требует
проверки и доказательств — самому себе. И на душевно
здорового человека успокоительно действует, когда он
измерен общей мерой.
Успокоительное это чувство Эн испытывает, поднимаясь,
с усилием, как и все теперь (тоже общая мерка), по
лестнице многоэтажного, сложного, со сложным взаимо­
действием отделов, учреждения. Навстречу спускаются
люди из разных этажей и отделов, с которыми он уже
связан служебными функциями (согласовывал и уточнял).
Люди даже совсем других, технических, специальностей
знают его как звено, нужное в каком-то своем месте.
На площадке его окликает режиссер В.: «Дорогуша,
здравствуйте. Как ваше здоровье? Скажите». — В. жмет
руку и вглядывается в лицо так сочувственно, как если бы
он спутал Эна с кем-то другим, кто только что болел. Но
оказьюается В. не спутал, потому что он спрашивает:
— Как, все там же питаетесь, у писателей?
— Там же. Как же.
— Ну как? Говорят, там лучше, чем в Северном, где
наши все.
— Да не знаю. Некоторые говорят, что в Северном
лучше. Ничего в общем. В последнее время стало немного
лучше. Как иногда . . . У нас опять завал с машинистками.
Имейте в виду. Так что вашим опять придется читать по
рукописи.
— Как нехорошо . . .
— Знаю, что плохо. Но завал полный. Я как раз все сдаю
вовремя. Там для вас материал у Анны Михайловны.
— Я еще зайду. Я, знаете, хочу на это попробовать
новую актрису. Это ведь можно женщине — как вы думае­
те? В общем, я еще зайду.
В отделе секретарша сразу встречает словами:
— Вам опять Б. звонил. Он так и рвется.
— Ну да, я знаю это дело. Но я на эту неделю никак не
могу его запланировать. Мне и так не выбраться из
остатков.
— Подпишите, пожалуйста, эти две,— говорит секретар­
ша,— я тогда их отправлю.
Служебный стол Эна — территория, занятая в мире
социальной применимости. Ничуть не похожий на все
письменные столы, какие были в его жизни. На столе
казенная пепельница, симметричный с двумя чернильница­
ми приборчик и ассортимент плохих перьев; рукопись со
7

скрепкой в углу и надписями разными почерками, разных
оттенков карандашами и чернилами.
Здесь и начиналась серия служебных жестов: пошутить
с товарищами, договориться с секретарем, передать руко­
пись машинистке, пройти в кабинет к начальнику, позво­
нить по внутреннему телефону в другой, что-то перепутав­
ший отдел; неторопливо свернув самокрутку, перелистать
на столе бумаги в картонной папке.
Это все были действия совсем другого качества, нежели
те, которые утром он совершал дома. Когда он выносил
нечистоты, колол дрова, тащил по лестнице ведра с водой —
это была борьба за жизнь; ее сопровождало сознание, что
невыполнение любого из этих действий — невозможно,
непосредственно гибельно. Здешние действия и дела, он
знал, были нужны аппарату войны, но выполнить их мог
бы и кто-нибудь другой; они отчуждались от совершавшего
действия, уплывали куда-то, чтобы влиться во внеполож­
ное ему общее. Поэтому, после давящей пещерности до­
машних дел, служебные жесты приносили разрядку — в
переживании формы, условности, хотя условность пережи­
вали под бомбежками и обстрелами голодные или полуго­
лодные люди.
Своего рода отдых эти служебные действия приносили
и в качестве автоматической умственной работы, потому
что физическая работа оставляет интеллектуальному чело­
веку возможности мысли и тревожит его совесть невыпол­
нением этих возможностей. Но автоматическая умствен­
ная работа, простейшим образом упражняя мыслительный
механизм, свидетельствует человеку о том, что его душев­
ная жизнь еще не остановилась. Она успокаивает совесть
классическим доводом отсутствия времени. Она заполняет
пустоту, вместе с тем выключая из заглохшего --">