Инна Львовна Лиснянская - Отдельный

потому, что испугался, а потому, что вскоре смертельно заболел.

В середине следующего мая я встретилась с Тарковским возле боткинского морга, где прощались с Виктором Станиславовичем Витковичем. Я приехала минут за тридцать до назначенного срока. Тарковский уже одиноко сидел на лавочке и курил:

— Да-а-а, — скорбно протянул он, не поднимаясь с места.

— Да-а-а, — эхом откликнулась я, садясь с ним рядом и закуривая. Курили и вспоминали, даже покупку часов вспомнили. Тут я сказала Арсению Александровичу, что у меня часы барахлят (так мы иногда называли сердце), и что Сема — не очень, и что гэбэшники в наше отсутствие в доме все вверх дном переворачивают, и что на кладбище не поеду.

— Как же сама до дому доберетесь? — обеспокоился Тарковский. — Вот что: мы вас с Лавриным до “Аэропорта” довезем, а там от метро — только одну узкую улицу перейти останется. Александр Лаврин — мой недавний молодой друг, он, как и я — поэт, и, как и я, — с палкой, но — за рулем.

А на запястье тикают

Тарковского часы.

В 1989 году мы с Липкиным, вернувшись из Америки (участвовали в Ахматовских чтениях в Бостоне), узнали, что Тарковского не стало на земле, которая “прозрачнее стекла”. Каждое лето мы живем в новом корпусе дома творчества “Переделкино”, и в каждое 25 июня приношу на могилу, что совсем рядом с Пастернаком и Корнеем Ивановичем, половину цветов, подаренных мне накануне (чаще всего — сезонные пионы).

Наша дружба была короткой, но отдельной. И я (иногда меня кто-нибудь подбрасывает на своей машине до кладбища) прихожу к Тарковскому отдельно от всех, с утра пораньше, с одними и теми же словами:

— Здравствуйте, дорогой Арсений Александрович! Мои “часы” барахлят, но, видите, я все живу и живу, а ваши — и я привычным жестом переворачиваю руку и прижимаю золотистые часы к земле — идут исправно, слышите, как они тихонечко тикают?

20 декабря 1995 — 10 января 1996

Разговор

    — Почто, собрат Арсений,

    Нет от тебя гонца,

    Ни весточки весенней,

    Ни почтой письмеца?

    — А я сижу на тучке,

    Здесь дивные места,

    Да жалко — нету ручки

    Для синего листа.

    — Но раз меня ты слышишь,

    Пришлю я сизаря,

    Крылом его напишешь

    Про дивные края.

    — Живу я на воздусях,

    Где всё, как мир, старо,

    Пришли мне лучше с гуся

    Державина перо.

    — Про этот мир, Арсений,

    Все сказано, а твой

    В прекрасном остраненье

    От плоти мировой.

    — И здесь ранжир устойчив

    Не плоти, так души…

    Грущу о звёздах ночи, —

    Как вспомню — хороши!

    — Неужто нет в пределе

    Твоём цариц ночей?

    Скажи, а в бренном теле

    Наш дух звезды ярчей?

    — Дух светится незримо.

    Слова имеют вес,

А ты неизлечима

От шелухи словес.

— Спрошу тебя попроще,

Однако не грубя:

Там, где Господни рощи,

Кем чувствуешь себя?

— И здесь, под райской сенью,

Я убедиться мог,

Что я, Его творенье, —

Царь, червь, и раб, и Бог.

— И звездочёт! И вправе

Был вывезти в гробу

Свою, в стальной оправе,

Подзорную трубу.

— Без груза здесь удобней,

Да я и не ропщу,

О звёздах, как сегодня,

Я изредка грущу.

— Но лишь звезда о крышу

Споткнётся в тишине,

Во сне тебя я слышу.

— И я тебя — во сне.

1999

--">