Аарон Захарович Штейнберг - Литературный архипелаг

собой; «деятель» и «наблюдатель» пришли к согласию. Идеалист и утопист, как все «скифы», он заразился энергией товарищей и потянувшихся к знанию масс и поверил в возможность превращения политической революции в духовную.

Что значит для философа революция, Штейнберг рассказал в своем докладе «Достоевский-философ» на двух воскресных заседаниях Вольфилы (16 и 23 октября 1921 г.). В самой постановке темы у него не было приоритета: С. Булгаков, Вл. Соловьев, Д. Мережковский, Вяч. Иванов рассматривали Достоевского как писателя философского типа, герои которого живут в мире идей. Штейнберг смотрел глобальнее: Достоевского можно понять только на фоне мировой истории и ее идей. «У него весь мир замыкается в идее идей. Когда он говорит о русском народе, он говорит об идее этого народа <…>. Когда он говорит о современности, он ищет, в чем заключается идея современности <…>». Идеи руководят в прозе Достоевского всем: поведением и сознанием героев, системой воззрений автора, они организуют духовное пространство жизни вообще и интеллектуально-историческое развитие России. Штейнберг выступал в нескольких ипостасях: как ученый-литературовед, когда показывал жизнь идей в поведении героев; как философ-теоретик и методолог, когда предлагал русской интеллигенции преодолеть «противоречия между абсолютной свободой мысли, данной человеку, и причинностью, природой, о которую этот идеал спотыкается, разрушается», и как публицист, когда в финале доклада переходил к инвективам и, подобно «русским мальчикам» Достоевского, требовал немедленно измениться: «…сконструировать свое сознание так, чтобы можно было жить, чтобы мир мог существовать». Иначе — «мы просто не будем»^[34]. Звучало отвлеченно, докладчик не мог объяснить аудитории, почему так необходимо срочно изменить свое сознание. Но в книге, основу которой составил переработанный доклад, он это объяснил: «Режим террора, провозглашающий произвол эмпирического законодательства абсолютным законом объективного исторического становления, не может не кончить самоумерщвлением. Не только отдельный человек, но и целое общественное течение должно кончить самоубийством, когда его идеология абсолютизируется, а ее носители провозглашаются единственными субъектами непререкаемой исторической правды. Так именно революция диалектически перерождается в чистейшую контрреволюцию, террор — в орудие самогильотирования».^[35].

Вопрос о диалоге у Достоевского также возникал в докладе. Достоевский виделся Штейнбергу таким художником-мыслителем, который соединяет разные голоса и мнения, аспекты и возможности жизни, и, может быть, поэтому он не обратил особого внимания на то истолкование, которое придал диалогу М. Бахтин в вышедшей через пять лет после «Системы свободы…» книге о Достоевском^[36]. Через много лет в ответ на вопрос Фанни Каплан, понравилась ли ему книга М. Бахтина, Штейнберг написал: «С Бахтиным я в свое время ознакомился, но лишь по первому изданию его книги. Мне тогда показалось, что он утрирует по существу верную мысль (если Вам не лень, то взгляните на то, что сказано в моей петербургской работе на стр. 35 о „симфонической диалектике Д[остоевско]го“), но, может быть, теперь это у него умереннее» (Письмо Ф. Каплан от 14 апреля 1965 г.).

Столь же необходимым, как в содружестве русской интеллигенции, Штейнберг стал в системе еврейского образования, переживавшей в первые послереволюционные годы подъем. Он работал в Петроградском еврейском университете (с 1919 г. — Петроградский институт высших еврейских знаний), читал курс «Введение в изучение еврейской философии», сотрудничал в Обществе просвещения евреев, в Еврейском этнографическом обществе. В доме дяди произошло знакомство с еврейским историком С.М. Дубновым, который впоследствии писал о впечатлении, произведенном на него молодым человеком: «А.З. Штейнберга я знал еще из Петербурга, как одного из лучших преподавателей Еврейского университета времен военного коммунизма. <…> меня поражало разнообразие его духовного мира: строгая еврейская религиозность вплоть до соблюдения многих обрядов, любовь к русской литературе и даже к модным тогда декадентским и символистическим ее течениям <…>, наконец, крепкая германская подкладка мышления <…>»^[37]. Штейнберг видел в русской философии и культуре, в ее «всемирной отзывчивости» предпосылки для синтеза в будущем различных --">