Аарон Захарович Штейнберг - Литературный архипелаг

обновления» (см. далее с. 231). Ответом был приезд Шестова в Гейдельберг; эту памятную встречу Штейнберг потом подробно описал в мемуарах. Штейнберг предложил нескольким немецким издательствам выпустить перевод «Апофеоза беспочвенности», но положительного ответа не получил.

Штейнберг много писал — пьесы, эссе, особенно стихи. Но «Прекрасная Дама Философия» требовала отказа от всех других увлечений, ибо «поэтические достижения враждебны философским исканиям», и в сентябре того же 1910 г. он обратился к В. Брюсову за отзывом на свои стихи. Брюсов оценил их скорее отрицательно, но, заметив «искреннюю серьезность» юноши, порекомендовал его редактору «Русской мысли» П. Струве. Так появилась возможность не только попасть на IV Философский конгресс в Болонье в качестве корреспондента журнала, но и развить идеи упомянутого реферата в «Русской мысли». В репортаже с конгресса он писал о расколе философского содружества Европы (на конгресс не прибыли вожди неокантианства Г. Коген и В. Виндельбанд, отсутствовали представители ряда других философских школ и течений), о том, что главное настроение в философии — тоска по «живому воплощению» «современных настроений в философии»^[18]. В «Логосе» он поместил заметку, в которой на примере юриспруденции проводил мысль о единстве конкретных наук и философии: «Автономию права необходимо связать и согласовать со всей сложностью целостного философского миросозерцания»^[19].

В 1913 г. Штейнберг защитил диссертацию «Двухпалатная система Российской империи» и после сдачи государственного экзамена в России (это было обязательным условием легализации иностранного диплома) стал доктором юриспруденции.

4

Летом 1914 г., перед началом Первой мировой войны, Штейнберг вернулся из России в Гейдельберг для завершения диссертации по философии под руководством Э. Ласка («Der Begriff der Realität» — «О понятии реального»). Однако 18 ноября российские граждане получили приказ покинуть город; с этого времени и до конца войны Штейнберг вместе с несколькими соотечественниками был интернирован в баденской деревне Раппенау. Собственно, кроме запрета выезжать за ее пределы, никаких других ограничений наложено не было, и пятеро студентов, оказавшихся в вынужденном, но не особенно обременительном германском плену, составили кружок философского самообразования. Штейнберг вел семинар, читал лекции, на которые приглашались все желающие. Однако по сравнению с довоенным образом жизни это был «гражданский плен», заключение. Штейнберг рвался на волю и трижды покидал «место водворения». В первый раз — в апреле 1916 г. — для общения с З.Б. Рабинковым, остававшимся в Гейдельберге. 3–5 сентября следующего года, по официальному разрешению властей, — туда же, для общения с Г. Лукачем. А в конце сентября (28-го) совершил «самовольную отлучку»^[20].

В годы, когда все, «что в Европе думало и чувствовало, охватил страх перед неизвестным будущим»^[21], изменилось понимание собственных жизненных целей и задач. Пришлось отказаться от образа отшельника (что было нелепо в их, с друзьями, положении); предметом рефлексии стал более широкий круг событий и занятий. «Мало ли что на очереди! — записывает он 21 февраля 1916 г. — То газеты из России, то „животрепещущая“ литература о войне или по поводу войны, совместные чтения, роман Достоевского, который невозможно же не перечитать, то занимающая все вечера работа Наумыча, то урок с моим „протеже“ Невяжск[им]^[22]. Наконец, математика, дискуссии, переписка, прогулки, головная боль или вовсе томление духа». Он стал внимательнее к людям, пишет их психологические характеристики, но помнит о своем особом статусе: «…я чувствую себя бесконечно далеким от них и их до смешного прозрачных интересов. В сущности, я никого из них не люблю» (30.ХI.1916).

Мировой кризис приковывал внимание. «Эти дни прошли почти целиком за Платоном, теорией научного познания и бомбардировкой Verdun’a. Боже мой, сколько в мире простоты и тревожащей сложности! Как ясны рассуждения и как бездонно туманны свои дела и чужие! Не тревожить хаоса? Но он шевелится надо всем, куда кинешь ясный и доверенный взор! Неужели мудрость — та же слепота? „Душа моя скорбит смертельно“» (29.II.1916). Очевидна литературность приведенной записи: использованы по крайней мере два классических источника: Тютчев со своим «шевелящимся хаосом» (стихотворение «О чем ты воешь, ветр ночной?») и евангельская --">