Дмитрий Львович Быков - Сентиментальный марш. Шестидесятники

диагнозы, но ко всем приложимы слова Ахматовой о Зощенко – «Мишенька не выдержал второго тура». Второй тур был, и в 1957 году общее разочарование в переменах выразили – очень по-разному – два поэта:

Культ личности забрызган грязью,

Но на сороковом году

Культ зла и культ однообразья

Еще по-прежнему в ходу.

И каждый день приносит тупо,

Так что и вправду невтерпеж,

Фотографические группы

Одних свиноподобных рож.

И культ злоречья и мещанства

Еще по-прежнему в чести,

Так что стреляются от пьянства,

Не в силах этого снести.

Это Пастернак. А вот Наум Коржавин:

Я – обманутый в светлой надежде,

Я – лишенный Судьбы и души —

Только раз я восстал в Будапеште

Против наглости, гнета и лжи.

Только раз я простое значенье

Громких фраз – ощутил наяву.

Но потом потерпел пораженье

И померк. И с тех пор – не живу.

Грубой силой – под стоны и ропот —

Я убит на глазах у людей.

И усталая совесть Европы

Примирилась со смертью моей.

Только глупость, тоска и железо…

Память – стерта. Нет больше надежд.

Я и сам никуда уж не лезу…

Но не предал я свой Будапешт.

Там однажды над страшною силой

Я поднялся – ей был несродни.

Там и пал я… Хоть жил я в России —

Где поныне влачу свои дни.

Это уже предсказывает позицию Евтушенко – «Русский писатель. Раздавлен русскими танками в Праге». Первую «оттепель» раздавили в Будапеште, вторую – в Праге. Хотя и Новочеркасск 1962 года, о котором говорили шепотом и знали мало, заставил того же Коржавина написать:

Все связи – рвутся. Всем – грозит стихия.

Российский бунт несет не свет, а тьму…

Пусть даже Бог опять спасет Россию,

Коль этот труд не надоел Ему.

Пусть даже вновь потом откроют право…

Нет ритма. Вижу кровь, а не зарю.

И не живу.

Как кролик на удава,

Глаз не сводя, в грядущее смотрю.

Главными поэтами этой первой «оттепели» стали сначала Мартынов и Слуцкий, а потом, когда подморозило, – Владимир Корнилов и Наум Коржавин. Корнилов был трижды исключен из Литинститута, Коржавина прямо оттуда забрали в тюрьму и потом сослали; оба издали первые книги только в 1964 году, оба представительно опубликовались в «Тарусских страницах» (Коржавин дал туда большую подборку, Корнилов – повесть в стихах «Шофер»). Оба запомнились современникам пафосом прямого высказывания, речью несколько корявой и шершавой – даже Слуцкий на их фоне выглядит классицистом. И оба не питали к началу шестидесятых никаких иллюзий.

О Коржавине хочется сказать несколько подробнее, потому что его отношение к шестидесятничеству очень наглядно. Великое его достоинство в том, что голова у него не закружилась в период этого недолгого резонанса, что он не отчаялся потом и после отъезда, на новой почве, не утратил своей интонации. На его писаниях отъезд почти не сказался: можно видеть в этом достоинство или недостаток, но наше дело зафиксировать особенность манеры. Стихи Коржавина вообще эволюционировали очень мало. Он отличался юношеской непосредственностью и в шестьдесят – и не стал от нее избавляться, хотя его и укоряли в инфантилизме. Поэту необязательно взрослеть, достаточно дожить до старости, когда инфантилизм опять становится обаятелен.

Коржавина ругали при жизни и хвалят после смерти в общем-то за одно и то же. Мария Розанова сказала недавно, что, если посмотреть на свою жизнь трезво, окажется, что главными успехами и главными проблемами мы обязаны ровно одним и тем же вещам: «В моем случае это самостоятельность мышления, за которую меня уважали враги и ненавидели иногда даже ближайшие друзья». В случае Коржавина главной причиной успеха и критического скепсиса, а также главным достоинством, за которое его сейчас так однотонно хвалят (никуда не девается вечная русская привычка осуждать неправильность чужой скорби), были прямота высказывания, простота, здравый смысл. Но штука ведь не в этом, а в том, что он так просто и точно высказывает, – потому что за всё это, плюс напоминание о здравом смысле, можно похвалить и Эдуарда Асадова – он ведь тоже шестидесятник. И вы не поверите, но от многих критиков Коржавина – в частных беседах, разумеется, потому что никто не хотел оскорблять старого поэта, – я слышал, что он такой Асадов и есть, только чуть поумнее; в любой прослойке, в том числе интеллигентской, есть люди, которым нравится, когда вслух и в рифму произносят общие места. Это их ответ --">