Игорь Александрович Дедков - Давление памяти

сорок четвертом. Он был рядовым пехотинцем. И могилы у него нет».

Разглядывая «маленький комочек свинца», когда-то извлеченный из тела сына, один из героев Соболева — фронтовой хирург — скажет, что, будь пуля точнее, она убила бы не только сына, но свела бы с лица земли весь их род, «на все поколения вперед».

Это, конечно, верно, но писатель остро чувствует, что прежде чем убить целый род, пуля убивает вот этого светлого русского паренька в только что захваченном Кенигсберге («А потом был мир»). Так славно ему было катить в то утро на велосипеде…

Реальность этой гибели нестерпима, и, чем нестерпимее, больнее, тем лучше понимаем, после чего настал мир.

Для живого чувства, для художника эта реальность неприемлемее и страшнее всех последующих доводов ума и воображения.

Защита и спасение поколений начинается со спасения и защиты этого вот человека… Наша военная проза, и Анатолий Соболев в ее ряду, снова и снова побуждают нас думать и помнить об этом.

«Грозовая степь», «Предгрозье» — в самих названиях повестей обозначено, к каким событиям шла история. Однако грозового и действительно тревожного в этих страницах из детской, предвоенной жизни не так уж много.

Ленька из «Грозовой степи» и Данилка из «Предгрозья» живут в ясном и справедливом мире, где все совершается к лучшему. Даже смерть отца Леньки от кулацкой пули не может поколебать мужественного и праздничного ощущения жизни. Мир полон добрых людей, замечательных книг, увлекательных дел. Да и сама земля вокруг просторна и прекрасна.

Данилка «еще не знал, что человек счастлив только тогда, когда у него есть родина, где стоят, как белые сказки, молодые березы, где стелется по лощинам сизый туман, где млеют в знойной окоемной дали голубые горы, где конский бег на воле, где в небе крик орлиных стай и волчий голос в поле».

Данилка не знал, но он чувствовал притяжение и поэзию родины. И это чувство, усиленное сегодняшним авторским соучастием, может быть, самое главное, самое волнующее в рассказах о далекой поре, когда воспитывались душа и завязывалась судьба.

Изображаемый мир тех лет по преимуществу благополучен: дурные люди побеждены, хорошие честно несут свою ношу. У Соболева, заметьте, вообще мало людей плохих, творящих зло. Высветляющая романтическая энергия как бы не оставляет им места. Промелькнут бандит по прозвищу Воронок и его подручный — лавочник-отравитель, провезут на телегах злобных кулацких повстанцев, какие-то неизвестные подставят под удар отца Данилки — пламенного большевика… И это, в сущности, все.

Но от ранней повести к более поздним сочинениям что-то в самом понимании жизни и литературы неуклонно и обнадеживающе менялось. Вырастало доверие ко всему содержанию собственной памяти, собственного опыта, романтические четкие схемы, отработанные многими и, кстати, многими уже опровергнутые, прельщали и удовлетворяли все меньше. По-прежнему писатель предпочитал говорить о хороших людях. Но жизнь их стала сложнее, противоречивее и будничнее. Правда, почему-то очень захотелось, чтобы все друзья Данилки, попав на войну, непременно вышли в герои, совершили удивительные подвиги, и тогда-то была сделана еще одна уступка романтическим представлениям о возможностях и назначении человека.

Лишь одни Данилкин друг не совершил никаких подвигов. Он и до фронта-то не дорос, не дожил. Но рассказ о нем в «Предгрозье», по-моему, лучший. И не потому, что лучше написан. В нем писатель открыл для себя какой-то новый уровень правды и сострадания. Это было сострадание к самоотверженному, терпящему бедствие маленькому существу, которому никто не смог помочь. А кто смог бы? Какие всевидящие добрые глаза разглядели бы Вальку Соловья, певчую птицу рабочего барака, в тысячной ночной очереди за хлебом? А он ведь там декабрьскими ночами пел, не пустое прилипло прозвище, у него голос был, и голос этот мальчишеский скрашивал и смягчал холодное томительное ожидание. А что делать? Кто будет добывать хлеб, если семеро по лавкам, и ты старший, и отца нет, а мать — всего лишь уборщица в какой-то конторе… Вот и выстаивал, и пел, и очередь, благодаря и жалея, пропускала его вперед… А потом Валька простыл и быстро умер, был — и не стало. И вот надо было вспомнить о нем, о еще одной безвестной жертве войны, и писатель вспомнил…

Может быть,

--">