Данил Владимирович Елфимов - Есть ли бог?

Есть ли бог?

В этот октябрьский вечер, когда ночь уже сгустились за занавешенными шторами окнами, и дневные хлопоты, не дающие и секунды покоя, канули в Лету, я удобно устроился на диване и маленькими глотками пил почти остывший зелёный чай – любимый горький напиток. Телевизор спешно сменял одну рекламу за другой, что безуспешно пытались вытащить из моего кармана последний рубль. Но нет, не интересовали меня яркие надписи и дьявольски заманчивые скидки в супермаркетах. Не желал я улучшать свою жизнь очередной безделушкой из телемагазина и прочими надувательскими прелестями, от которых, к сожалению, невозможно было скрыться. Не хотел я ничего из этого, ибо жизнь моя и так была легка и прекрасна. Прекрасна, пока витающие где-то в облаках мысли не спускались на землю и не встречали своим незримым взором пустоту, таящуюся внутри нашей телесной оболочки. Грустно… очень грустно…

Потому старался ни о чём не думать, плотно закрыв глаза. Только горький привкус чай. Столь же горький, как и… Я печально вздохнул и поднял веки. Никуда не деться от этой напасти. В самых невообразимых вещах видишь самого и себя, и что самое страшное – не с самой лучшей стороны. В этом нет моей или чей-то вины. Она лежит на необратимом течении времени, пред которым человек является ничтожным листочком, оторванным с дерева и подхваченным резким порывом осеннего ветра. Куда унесёт этот листочек никому не известно.

Кажется, пошёл дождь. С тихим стуком маленькие капельки врезались в стекло. Я их не видел и радовался тому, ибо знал, что потоки стекающей по стеклам воды уж больно напоминают слезы. Пустые слезы, стекающие в мрачные мгновения по щекам.

Ах, как же сильно я устал от той серости, которая открывается моему взору. И никто не мог меня понять. Любочка, моя дорогая Любочка! Последний близкий мне человек, что уже пятнадцать лет шагает рядом со мной, готовый подставить своё хрупкое плечо, чтобы поддержать в трудный миг. Но даже она не может понять меня. Устал я, устал.

А на голубом экране тем временем проносились лица людей. И на лицах тех сияли широкие улыбки, смотря на которые не без доли зависти понимаешь, что у них всё хорошо. У тех людей по ту сторону телеэкрана… хотя люди ли они? Я считаю, и сомневаться, по правде, не приходится, что видим мы красивый отблеск, оставшийся от тех самых людей. Как отблеск от заката – минутная красота, вслед за которой быстро наступает тьма. Они улыбаются, но улыбаются не по-настоящему, принуждённо. Что таится за той улыбкой? Правильно, такие же серые маски, ставшие неотъемлемой, сроднившейся с нашим существом частью.

Дверь в гостиную тихонько распахнулась, и в комнату неслышным шагом вошла Люба. Каждый день я вижу ее, и каждый день подобно мальчишке удивляюсь чудесному зрелищу – усладе для души и глаз: настоящий золотистый водопад струится с её аккуратной головки и разливается по плечам, неистово блестя в свете ламп. Острый подбородок, тонкая линия рта с почти невидимыми губами и большие, наполненные детской наивностью чуть покрасневшие глаза. На ней был голубой домашний халат, туго перетянутым поясом, подчёркивавшим её худобу. В руках Люба держала прочитанную книгу Эрнеста Хемингуэя. «По ком звонит колокол» – прочёл я в то мгновение, пока Люба не спеша усаживалась в кресло напротив меня. Она любила читать. Чтение было для неё средством не только времяпровождения, но и на некоторое время полного отрешения от мира проблем и обязанностей. Любила посмотреть на других со стороны, всегда говорила она, переворачивая страницу за страницей. Посмотреть так, чтобы самой остаться незамеченной.

– Ну и как? – спросил я её, уже видя ответ в грустно искривившихся губах.

– Тяжело, – ответила она не в силах выпустить книгу из рук. – Мрачно. Столько боли и страданий.

Люба ненадолго закрыла уставшие глаза и откинулась на спинку кресла. Один лишь её вид ножом пронзал моё сердце, заставляя его изнывать от неприятной боли. Несколько золотистых локонов упали на лоб, но Люба тут же смахнула их рукой. Не привык я видеть её такой.

– Что тебя тревожит? – снова спросил я, допив остаток чая. – Неужели старый добрый Хемингуэй так сильно опечалил тебя? – я слегка улыбнулся, хотя и не видел ничего весёлого.

К удивлению, Люба согласно кивнула.

– Эта книга и вправду наполнена болью. Моральной