Надежда Яковлевна Мандельштам - Воспоминания. Книга третья

я около десяти лет держала его в чемодане. Теоретически я могла бы запретить печатать Мандельштама; — положительный акт: разрешить —
не в моей власти. Но во-первых, со мною никто не станет считаться, во-вторых, его все равно не печатают и лишь изредка
какие-то озорные журнальчики или газеты возьмут и тиснут
8

случайную публикацию из своих «бродячих списков» — ведь,
как говорила Анна Андреевна, — мы живем в «догутенберговской эпохе» и «бродячие списки» нужных книг распространяются активнее, чем печатные издания. Эти
журнальчики, если будет их милость, присылают мне за свои
публикации свой дружеский ломаный грош, и я этому радуюсь, потому что в нем веяние новой жизни... Вот и все мои
наследственные права, и как я уже сказала, со мной никто не
считается. И в своем последнем волеизъявлении я веду себя
так, будто у меня в столе не нотариальная филькина грамота,
а полноценный документ, признавший и утвердивший мои
непререкаемые права на это горестное наследство.
А если кто задумает оспаривать мое моральное и юридическое право распоряжаться этим наследством, я напомню
вот о чем: когда наша монументальная эпоха выписывала ордер на мой арест, отнимала у меня последний кусок хлеба,
гнала с работы, издевалась, сделала из меня бродягу, выселила из Москвы не только в 1938, но и в 1958 году, ни один человек не позволил себе усомниться в полноте моих вдовьих
прав и в целесообразности такого со мной обращения. Я уцелела и сохранила остатки архива наперекор и вопреки советской литературе, государству и обществу, по вульгарному
недосмотру с их стороны. Есть замечательный закон: убийца
всегда недооценивает силы своей жертвы, для него растоптанный и убиваемый — это «горсточка лагерной пыли»,
дрожащая тень Бабьего Яра... Кто поверит, что они могут
воскреснуть и заговорить?.. Убивая, всякий убийца смеется
над своей жертвой и повторяет: «Разве это человек?.. Разве
это называется поэтом?» Тот, кто поклоняется силе, представляет себе настоящего поэта и настоящего человека в виде
потенциального убийцы: «Этот нам всем покажет...» Такая
недооценка своих замученных, исстрадавшихся жертв неизбежна, и именно благодаря ей обо мне и моей горсточке бумаг позабыли. И это спасение наперекор и вопреки всему

9

дает мне право распоряжаться моим юридически оформленным литературным наследством.
Но — юридическое право иссякает в 1972 году — через
пятнадцать лет после «введения в права наследства», которыми государство ограничило срок его действия. С таким же
успехом оно могло назвать любую другую цифру или вообще
отменить это право. Столь же произвольна выплата наследникам не полного гонорара, а пятидесяти процентов. Почему
пятьдесят, а не семьдесят или не двадцать? Впрочем, я признаю, что государство вправе как угодно обращаться с теми,
кого оно создало, вызвало из небытия, кому оно покровительствовало, кого оно ласкало, тешило славой и богатством.
Словом — купило на корню со всеми побегами и листьями.
Наследственное пятнадцатилетие в отношении нашей литературы, лишь дополнительная милость государства, да еще
уступка европейской традиции.
Но я оспариваю это ограничение пятнадцатью годами в
отношении к Мандельштаму.
Что сделало для него государство, чтобы отнимать сначала пятьдесят, а потом все сто процентов его литературного
наследства с помощью своих писательских организаций,
официальных комиссий по наследству и чиновников, именующихся главными, внешними и внутренними редакторами?
Они ли — бритые или усатые, гладкие любители посмертных
изданий — будут перебирать горсточку спасенных мною
листков и решать, что стоит, а чего не стоит печатать, в каких
вещах поэт «на высоте», а что не мешало бы дать ему на переработку? Может, они и тогда еще будут искать «прогрессивности» со своих, продиктованных текущим моментом и
государственной подсказкой, позиций? А потом делить между собой, издательством и государством доходы — пусть и
ничтожные, пусть в два гроша — с этого злосчастного издания? Какой процент отчислят они тогда государству, а какой
его передовому отряду — писательским организациям? За
что? По какому праву?
10

Я оспариваю это право и прошу Будущее выполнить мою
последнюю и единственную просьбу. Чтобы лучше мотивировать эту просьбу, которая, надеюсь, будет удовлетворена
государством Будущего, какие бы у него ни были --">