Василий Семенович Яновский - Поля Елисейские. Книга памяти

Шмелева, прополов, издают теперь в Союзе полумиллионными тиражами. Россия еще долго
будет питаться исключительно эпигонами. Ей нужна
детская литература для хрестоматий.
Вероятно, минет столетие, прежде чем СССР опять
станет Европою; лишь тогда Россия «откроет» своих
мальчиков, никогда не прерывавших внутренней связи
и с Европой, и с родиной. Для эмигрантской поэзии
этот срок наступит раньше.
К семи часам наиболее солидные начинали расходиться из шоферского бистро… Время обеда. Но
кое-кому все еще не хотелось расставаться, так бы профуфукали царство небесное за путаным разговором,
когда чудится, что дело делаешь. И может, это верно.
В начале 30-х годов так случилось, что Поплавский,
Фельзен и я, иногда Шаршун, повадились еще закан12

чивать вечер у Ремизова, в том же квартале. Мы пересекали туманный сквер; там на углу шумел проточной
водой ржавый писсуар на две персоны. Туда мы решительно направлялись. Фельзен входил первый как
старший возрастом, а может, и по другим причинам.
Затем я впереди заколебавшегося Бориса. Он оставался
извне и барабанил по гулкой жести нашего пристанища, шутливо и матерно ругаясь. Только что он галантно уступил мне место, а уже негодует!
Теперь мы с Фельзеном уже дожидаемся Поплавского: смех, ругань последнего, шум воды и газового
рожка, весенний шорох каштанов (или осенний скрип
голых стволов). Все это залегло узлом в моей душе, зреет там и мнится – вот-вот прорастет новыми, преображенными побегами.
Фельзен еще обычно исчезал к себе на часок подкрепиться – он жил у своей богатой сестры. Мы с Поплавским заправлялись у стойки чашкой шоколада с
круассанами. Потом слонялись, жадно впитывая творчески живое парижское небо. Болтали… О любви, о
Маркионе, о Прусте и раннем Зощенко – все сдобренное стихами, остротами и, главное, литературными
сплетнями.
Часам к девяти опять сходились у Ремизова. Гениальный Алексей Михайлович тогда, казалось нам,
был уже «разоблачен» вполне. Одно время, но недолго,
считалось модным увлекаться его наружностью, игрушками и даже прозою. Но в 16-м аррандисмане это единственное место, где мы могли еще собраться вечером.
Повторяю, нам порою было мучительно расставаться.
Как будто знали уже, до чего эфемерно это интеллектуальное счастье, и предчувствовали близкий конец.
В самом деле, разве трудно было на исходе этого
воскресного дня вдруг узреть, что МережковскиеИвановы останутся верными себе и начнут пресмыкаться
13

перед немецкими полковниками; а наши «патриоты»
Ладинский-Софиев при первой оказии уедут в Союз!
Мать Мария и Вильде, Фельзен и Мандельштам – погибнут, и каждый по-своему. А первым уйдет Поплавский. Право, это легко было предсказать!
Итак, Ремизова мы уже «разгадали» и не любили,
постепенно только, по обычной неряшливости, прерывая установившуюся привычку, связь. Там в доме царила всегда напряженная, ложная, псевдоклассическая
атмосфера; Алексей Михайлович притворялся чудаком,
хромым и горбатым, говорил таким чеканным шепотом,
что поневоле душа начинала оглядываться по сторонам в
поисках другого, тайного смысла. Предполагалось
вполне доказанным, что у него много врагов, что Ремизова ужасно мало печатают и все обижают!
Чай Алексей Михайлович разливал из покрытого
грязным капором огромного чайника. Серафима Павловна – тучное, заплывшее болезненным жиром существо с детским носиком – неловко возвышалась над
столом, тяжело дыша, постоянно жуя, изредка хозяйственно, зорко улыбаясь. К чаю ставили тарелку с
фрагментами сухого французского хлеба или калачей,
даже бубликов, но все твердокаменное. Поплавский,
умевший и любивший посплетничать, уверял, что его
раз угощали там пирожными, но их поспешно убрали,
когда раздался звонок в передней; впрочем, нечто отдаленно похожее передавал и Ходасевич.
Шутки и выдумки Поплавского запоминались, както прилипали, даже если не совсем соответствовали
истине! Особенно прославился его апокриф, посвященный Мережковскому… Три восточных мага приехали будто бы на квартиру Дмитрия Сергеевича (11-бис
Колонэль Боннэ) и затеяли с ним беседу.
– Что есть первая истина? – осведомились маги. И
Мережковский, не моргнув бровью, открыл им эту тайну.
14

– Что есть вторая тайна? – продолжали допытываться мудрецы. И опять русский мыслитель легко удовлетворил их любопытство.
– А куда идут деньги с вечеров --">