Лидия Алексеевна Богова - Олег Табаков

школы № 18, что находилась рядом с домом. Учился легко, хотя зубрилой не был, а потом, как сам признался, учиться перестал — и стал читать. С восьмого по десятый класс прочел всю русскую классику — и рекомендованную, и не рекомендованную тогдашней программой. А также литературу конца девятнадцатого века и начала двадцатого — раза по два, а то и по три! Пьесы — горьковские, чеховские, гоголевские… Он читал лежа, а рядом стояла трехлитровая банка с разведенным вареньем и черненькие сухарики — белый хлеб все еще был роскошью. Хлебушек порезан, маслицем тоненько намазан, сольцой посыпан… Так была прочитана целая гора литературы.

Тогда же он начал собирать библиотеку. Собирал своеобразно: покупал по 10–15 экземпляров приложения к журналу «Красноармеец»: где издавались всякие любопытные книжечки — «Озорник» Виктора Ардова, «Прекрасная дама» Алексея Толстого, полузапретный «Золотой теленок» Ильфа и Петрова… Он все это покупал и хранил, будто зная, что через какое-то время эти тоненькие издания могут стать дефицитом. И когда этот момент настал — «уступал их за большую цену». Да, жизнь в те годы заставляла взрослеть рано, проявляя в детях способность выживать в самых тяжелых обстоятельствах. В рассказах Табакова о том времени подкупает способностью увидеть себя со стороны, каким-то событиям улыбнуться, а над чем-то задуматься. Живой, сообразительный, с бурной фантазией, он напоминал Тома Сойера, который даже скучную обязанность покрасить забор мог превратить в театральное действо.

Его кипучая энергия все время искала реализации самых неожиданных задумок. Когда ему еще десяти лет не исполнилось, он «закосил» довесок от буханки. В большой комнате стоял стол на четырех ногах, которые внизу сходились крестом, а посередине была планка. Сходив в магазин, Олег получил хлеб с довеском, а, придя домой, довесок скрыл — нагнулся и положил его на планку. На следующий день опять сходил за хлебом и положил на планку уже два довеска. На третий день оба довеска «пустил» в дело, а половину буханки изъял. Так со временем образовалась целая буханочка, с которой он пошел в школу, которую ремонтировали немецкие военнопленные. Отдал одному пленному буханку и сговорился, чтобы тот сделал ему деревянный автомат. Гешефтмахерство, признается актер, рано в нем проявилось, и «пришедший капитализм с нечеловеческим лицом мне не страшен — я был к нему готов!».

Но жизнь, пугающая фактами и рассказами близких людей, тоже рано ворвалась в сознание подростка. Запомнились слова дяди Толи, который однажды назвал Сталина убийцей миллионов. Как-то Олег провожал мать на вечернюю работу, и вдруг сзади они услышали женский голос: «Не оборачивайтесь! Я буду рассказывать, а вы не оборачивайтесь». Табаков все же обернулся — это была мать друга семьи Самуила Борисовича Клигмана, влюбленного в Марию Андреевну. Она рассказала, как ее сына пытали в кабинете следователя, как защемляли его мужскую плоть в дверном косяке, требуя дать показания против Марии Андреевны. В вину им вменялось групповое прослушивание «Голоса Америки» и чтение газеты «Британский союзник». Следователи хотели состряпать дело об организации, боровшейся против режима, но Самуил Борисович никого не назвал и тем самым спас семью Табаковых.

Так что к пятнадцати годам подросток знал, что происходит в стране. Да и не требовалось много ума, чтобы это понять, достаточно понаблюдать за окружающими, увидеть, как бабушка, которая, услышав в ночи звук подъезжающей машины, подходила к окну, долго стояла, потом крестилась и шептала: «Увезли». Внешне, вспоминал Олег Павлович, он выглядел смирным и лояльным советским юношей. На самом деле жил совсем иной внутренней жизнью, мечтая о покушении на тирана. Он даже пытался организовать в школе что-то вроде содружества декабристов, в котором, правда, согласился участвовать только один из друзей. Кто-то из отказавшихся приятелей вступать в содружество, видимо, проговорился, и только смерть Сталина уберегла «заговорщиков» от серьезных неприятностей.

Естественно, знать больше многих и не иметь возможности сказать об этом открыто — тяжкая душевная ноша для молодого человека. Начинаешь жить двойной жизнью. Это как маска, которая прирастает к лицу, избавиться от которой невозможно. Все время себя контролируешь: принято — не принято, дозволено — не дозволено, и не замечаешь, как гнетущая самоцензура становится органичной. Долго так --">