Эстер Годинер - Набоков: рисунок судьбы

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как-то, уже на вершине мировой славы, в очередном из частых тогда интервью (1966 г.), на вопрос: «Чем бы вы хотели больше всего заниматься, кроме литературы?» – Набоков ответил: «Ну конечно же, ловлей бабочек и их изучением. Удовольствие от литературного вдохновения и вознаграждение за него – ничто по сравнению с восторгом открытия нового органа под микроскопом или ещё неизвестного вида в горах Ирана или Перу. Вполне вероятно, что не будь революции в России, я бы целиком посвятил себя энтомологии и вообще не писал бы никаких романов».¹¹

История не знает сослагательного наклонения, и проверить надёжность этого суждения не представляется возможным. Зато можно привести другое – тоже из интервью (1971 г.), в котором мэтр Набоков заявляет: «В двенадцать лет моей любимой мечтой была поездка в Каракорум в поисках бабочек. Двадцать пять лет спустя я успешно отправил себя, в роли отца героя (см. мой роман “Дар”) обследовать с сачком в руке горы Центральной Азии. В пятнадцать лет я представлял себя всемирно известным семидесятилетним автором с волнистой седой гривой. Сегодня я практически лыс».²² Мы не знаем, стал бы писателем Набоков, не случись в России революции. Но в эмиграции он не мог им не стать: «грива» не состоялась, но в остальном Набоков переиграл «дуру-историю», самоё ностальгию превратив в неисчерпаемый источник литературного вдохновения, памятью и воображением восстанавливая своё «счастливейшее» детство, свою, только ему принадлежащую и потому неуничтожимую Россию.

В Корнелльском университете профессор Набоков рекомендовал своим студентам критерии, согласно которым, по его мнению, следовало рассматривать творческое лицо писателя: «Писателя можно оценивать с трёх точек зрения: как рассказчика, как учителя, как волшебника. Все трое сходятся в крупном писателе, но крупным он станет, когда первую скрипку играет волшебник… Великие романы – это великие сказки».³³

Эта модель фактически обнаруживается и в процессе самообучения прирождённого автодидакта – русского эмигрантского писателя Сирина. Как в детстве, впервые взяв в руки учебник, он в нетерпении сразу заглядывал на последние страницы, и только затем, так или иначе, но осваивал его весь, - точно так же и впоследствии: изначально нацелившись на избранном им поприще стать «волшебником», Набоков заранее заявил себя «антропоморфным божеством», создающим и целиком контролирующим характеры и судьбы своих героев, «рабов на галере», среди которых фокусом поиска был он сам – будущий идеальный Творец.

Потребовалась, однако, целая серия «русских» романов, прежде чем в последнем, «Даре», в результате всего предшествующего, долгого и тщательного творческого процесса «алхимической» переработки, сошлось, наконец, всё: и ставший «волшебником» мастер В. Сирин, и достойный его ученик – Фёдор Годунов-Чердынцев, в финале, с благословения автора, заслуживший обетование тоже стать «волшебником». В 1962 году, почти тридцать лет спустя после написания «Дара», просмотрев перевод его на английский, Набоков разочарован не был: «Это самый большой, полагаю, что лучший и самый ностальгический из моих русских романов».⁴¹

Более того, к этому времени давно и почти полностью перейдя на английский (кроме стихов), Набоков не без удивления заметил, что это обстоятельство «странным образом, усилило настойчивость и сосредоточенность моей русской музы».⁵² Русская муза Набокова нашла компенсаторный механизм: обращаясь к американскому читателю в его стране и на его родном английском языке, тематику своих произведений V. Nabokov оставил, фактически, – русской. Пытаясь объяснить этот феномен – своего рода «продлённого призрака бытия» русской музы, – исследователи нашли ему и название: инобытия русской словесности. «Стремление утвердить её [русскую тему] в контексте западной литературы, – как отметила М. Виролайнен, – само по себе неудивительно. Удивительно другое. Набоков вплетает в свои романы такие детали, на которые западный читатель может ответить лишь полной глухотой… Роль этих русских вкраплений … не дать монолитной субстанции английской речи предстать в качестве самодостаточного бытия… Их присутствие в тексте сигнализирует, что английская речь романа – инобытие речи русской».⁶³ «А это значит, – делается вывод, – что объявленная Набоковым форма