Павел Валерьевич Басинский , Юрий Васильевич Буйда , Александр Николаевич Тарасов , Андрей Николаевич Балдин - И раб судьбу благословил

Больше им идти за помощью во время зимы и неурожая было некуда. Это был органичный строй, выросший из самой природы. И из истории, конечно, тоже.

Пусть историки со мной не согласятся. Но я думаю, что нам пора перестать жить под идейным гнетом школьных учебников по истории для девятого класса под редакцией академика Нечкиной.

Социально-экономическая система России в ХIХ веке была абсолютно сопоставима с такими же системами в других странах. Она отличалась несильно. Не существенно.

Нет ничего уникального и в сталинском рабстве, как это ни печально, в сталинской системе власти. Пост-монархия с ее ужасами, выросшая на основе рухнувших империй, с этим ублюдочным вождизмом, с гражданскими войнами, с попытками построить «справедливость» на костях — точно так же характерна и для Европы, и для Азии, для всех уголков Земли, где народ сам, без всякого внешнего принуждения, воздвигал на ничем не ограниченный престол скромного парня из низов в военном френче, всего лишь обладавшего хитростью, жестокостью и политическим талантом. И цивилизованные немцы в этот момент истории вдруг оказались ничем не лучше диких русских. Почему такой строй не возник в Англии или в США? А вы вспомните три срока Рузвельта… Он возник бы и там обязательно, не будь Россия и Германия для атлантических соседей геополитическими конкурентами. Во Франции и в Польше, например, этот режим возник совершенно спокойно, и евреев там уничтожали, и доносили на них отнюдь не только немцы. Никакая позднейшая мифология этих грустных фактов не скроет. Какие уж тут европейские ценности.

Больше того, коммунистический проект имел под собой какую-то легитимность, он хоть чем-то был оправдан в глазах остального мира. Недаром СССР был интеллектуальной иконой так долго, вплоть до 60-х годов ХХ века, причем для самых умных людей на Западе. В других же странах (от Испании до Китая) это был просто заново рожденный мировой историей варварский, пошлый, даже не средневековый, а первобытный деспотизм. С пытками, с искоренением наследников вплоть до младенцев, с массовыми арестами и расстрелами, с концлагерями, с такими же дикими моральными издевательствами вроде «открытых процессов» и публичных покаяний. Нет, увы, наша история — не уникальна. Она грустная, но не уникальная. Она страшная, но не уникальная.

Ни политическая, ни экономическая история, таким образом, не дают нам ответа на вопрос — почему рядовой Чурилин из рассказа «Офицерский ремень» не признает никаких нормальных человеческих правил, почему под действием водки почти убивает безоружного зека, проламывает башку своему дорогому другу и на глазах изумленной публики угрожает майору, который требует от него всего лишь объяснений…

Здесь я, конечно, должен сделать одну маленькую, но важную оговорку. Довлатов застал зону в те времена, когда все немного сдвинулось и чуть потеплело. Во времена чуть более либеральные. Хотя выглядела зона так же, но туда уже не отправляли по классовому признаку. Не так свирепо морили людей голодом. Там такие нелепые сцены уже были возможны. На пару десятков лет раньше, мне кажется, и Чурилина, и изображавшего из себя собаку расхитителя госсобственности ждал бы быстрый расстрел. Довольно быстрый. Ну, и еще одно замечание — Довлатов (и это был, кстати, его сознательный писательский эксперимент, никто его в охранники, на зону идти не заставлял, он сам это выбрал) пишет все-таки с той стороны забора. А с той стороны забора всю эту жуть можно преодолеть юмором, даже черным, дурацким абсурдом, чем-то смешным, ну, словом, чем-то, что способно вызвать улыбку. С другой стороны забора, мне кажется, с улыбками тяжелей. Всегда. Есть ли они там вообще? Не уверен.

Ну и теперь главное. Почему Чурилин так говорит? И как он говорит?

«Я знал, — пишет Довлатов — что в казарме полно неврастеников. К этому неминуемо приводит служба в охране. Но именно Чурилин казался мне сравнительно здоровым.

Я помнил за ним лишь одну сумасшедшую выходку. Мы тогда возили зэков на лесоповал. Сидели у печи в дощатой будке, грелись, разговаривали. Естественно, выпивали.

Чурилин без единого слова вышел наружу. Где-то раздобыл ведро. Наполнил его соляркой. Потом забрался на крышу и опрокинул горючее в трубу.

Помещение наполнилось огнем. Мы еле выбрались из будки. Трое обгорели.

Но это было давно. А сейчас я говорю ему:

— Успокойся…

Чурилин молча достал пистолет. Потом мы --">