Галина Александровна Воронская - Галина Александровна Воронская - Воспоминания

„бывших“, им не разрешалось жить в Москве, и многие из них осели в Загорске.

Очень часто я проходила по нашей улице в красном пионерском галстуке, под оглушительное улюлюканье детей и косые, недоброжелательные взгляды взрослых.

Исаак Эммануилович работал в то лето над сценарием „Беня Крик“, а отец писал статью об Алексее Толстом. Писал Бабель обычно по утрам до обеда и, насколько мне помнится, никогда вечером. Писалось ему не очень легко, он часто жаловался отцу, что ему плохо работается или что он недоволен написанными страницами. Наверное, это происходило от большой требовательности к себе.

Но за обедом (обедали мы обычно вместе) Бабель был всегда разговорчив, шутил, мягко поддразнивая меня, домработницу Аннушку, которую почему-то прозвал Аннушкой Ашукиной. Очень предупредительно и нежно относился к своей матери.

По вечерам, за стаканом горячего крепкого чая (до которого и И.Э. и отец были большие охотники), они подолгу засиживались поздними летними вечерами. Неторопливо, ровно лилась речь Бабеля, мне запомнилось, что рассказывал обычно он, а отец больше слушал.

Бабель был очень образованным человеком, свободно владел французским и английским языками, читал иностранные газеты и переводил моему отцу (тут же за столом) наиболее интересные статьи и заметки. Впервые я услышала о Лоуренсе, еще мало известном тогда, Бабель подробно рассказывал о нем отцу, вычитав сведения из английских газет. Помню характерный жест И.Э.: он любил потирать руки.

К Бабелю часто приезжали гости, они мешали ему работать, и он недовольно ворчал, правда, вполголоса, так, чтобы гости не слышали, хозяин он был радушный и гостеприимный.

„Творческой атмосферой“, царившей в доме, заразилась и я, написала какую-то пьесу о пионерах и, как тогда говорили, „неорганизованных детях“. В пьеске я доказывала, что пионеры смелые, хорошие, а „неорганизованные“, естественно, этими качествами не обладали.

За вечерним чаем меня снисходительно выслушали отец и И.Э. Отец сказал, что „это не хуже, чем в пролеткульте“. Глубину этого комплимента я тогда не поняла, я усвоила только, что у меня „не хуже“, чем у некоторых взрослых и была этим чрезвычайно горда. Бабель же с комическим ужасом объявил, что у него „отбивают хлеб“ и знал бы он это заранее, ни за что не пустил бы меня на дачу.

Как известно, „Конармия“ Бабеля произвела большое впечатление и вызвала много противоречивых разговоров и отзывов. Особенно недоволен был Буденный, он не мог простить Бабелю фразы, будто бы сказанной им: „ребята, плохая наша положения“.

Отец рассказывал, что однажды в те годы шел он по Воздвиженке, навстречу ехал Буденный в открытом автомобиле. Остановив автомобиль, Буденный начал кричать на всю улицу:

— И тебя, и твоего Бабеля надо выдрать арапником!

Народ начал останавливаться и прислушиваться. Не желая привлекать всеобщее внимание, отец поспешно свернул в ближайший переулок.

Многие новеллы из „Конармии“ печатались в журнале „Красная новь“. Как-то в ложе Большого театра Сталин сказал отцу:

— Что ты печатаешь в „Красной нови“ про Конармию? Буденный очень сердится.

— Печатал и буду печатать, — ответил отец, — потому что вещь очень талантливая, а Буденный обижается напрасно.

В детстве я собирала коллекцию марок, и все знакомые наши знали, что для меня нет лучшего подарка, чем марки. Бабель как-то пообещал мне марки с Борнео, Суматры, Явы и еще каких-то диковинных стран, марки к тому же были погашенные (это особенно ценилось коллекционерами как доказательство, что марки не фальшивые). Через несколько дней Бабель зашел опять к нам, но марки забыл принести. И в утешение он подарил мне огромную коробку дорогих шоколадных конфет, но я сладкое не любила и коробку взяла с кислым лицом. Увидев мое горе, Исаак Эммануилович дал мне свой адрес и велел прийти к нему на другой день за марками. Разумеется, я пошла, еле дождавшись назначенного часа.

Жил Бабель в небольшой опрятной комнате, где-то в центре города. Обстановка и убранство были очень скромные. Вручив мне марки, Бабель настоял, чтобы я выпила у него чаю. Марок было двадцать штук, одна другой лучше, они долго были украшением моей коллекции. Мне кажется, что Бабель был почти безразличен к вещам, к уюту, в том смысле слова, в котором мы обычно понимаем. В Москве он жил временами, часто уезжая, жизнь у него была скорее кочевая, а не оседлая. Я знаю по его рассказам, что он --">