Александр Тарасов - Ответственность как мораль свободы

цензуре”.

Очень сильное впечатление производит речь А. Вайды на Гданьском кинофестивале. Вайда, разбирая современное польское кино, приходит к выводу: это кино свободно от зрителя (то есть режиссерам на зрителя плевать, главное – выпендриться), от критики (“критики не о фильмах пишут, а о себе”), от авторитетов, от идеи, от критериев.“Не экономический кризис угрожает существованию польского кино, не он ведет к гибели наш кинематограф. В первую очередь, польскому кино угрожает отсутствие ориентиров у самих создателей фильмов, которые в большинстве своем не отдают себе отчета о том, где и когда они живут. Это кризис киноискусства. Кризис мышления, наш внутренний кризис...”

Еще подборка. Названа “Язык нетерпимости”. Начинается с Умберто Эко, который усилиями Подороги, Рыклина и некоторых других из той же компании воспринимается в нашей стране как “патриарх постмодернизма”. Правда, Эко недавно приезжал и выступал с лекцией агрессивно антипостмодернистского содержания (вот и верь Подороге!). В журнале – тоже антипостмодернистский текст. Эко объясняет, почему он подписал “Призыв к бдительности” сорока интеллектуалов, высказавшихся против наступления ультраправых в постмодернистском обществе. Эко против постмодернистской “интеллектуальной и моральной неряшливости” и против “классического” постмодернистского постулата “ценность всех идей одинакова”. А из лекции Урсулы Оуэн становится ясно, что засилье “политкорректности” ведет в перспективе к “войне всех против всех”: “Как заменил Кристофер Хигиченс, ... политическая корректность не смогла внушить людям уважение к великолепному разнообразию человечества, она лишь раздробила группы на подгруппы, а те – на атомы, и каждый опасается всех. “ Я-десятилетие стало Я-тысячелетием, – говорит он, – каждое племя, каждая группа на первый план выдвигает себя. Изучение истории, социологии, литературы превратилось в психотерапию взаимных упреков и обид” ”. От этой ситуации, когда каждая микрогруппа имеет собственную систему ценностей, – всего лишь шаг до открытой войны, насилия, смерти. И У. Оуэн показывает, что в Югославии так и случилось. И это может повториться в любой другой стране по одной простой причине: “В нашем грешном постмодернистском обществе язык нетерпимости не только убивает – он еще и прибылен”. Non olet.

Кто-то может сказать: “Что-то мало собственно про цензуру”. Не мало. Журнал тщательно перечисляет множество случаев цензуры и преследования свободы слова во всем мире (именново всем: примеры даны и по Великобритании, и по Германии, и по Канаде, и по США, и по Японии – странам, которые многим у нас кажутся эталонными). Впрочем, из слов Кшиштофа Занусси (с. 202) выясняется, что самая страшная цензура – самоцензура: когда при Гереке в Польше хотели официально ликвидировать цензуру, творческая интеллигенция восстала: “оставьте нам цензуру!”, поскольку на примере соседних стран уже знала, что “внешняя” цензура может схалтурить, ошибиться, полиберальничать, а внутренний цензор – никогда. Вот и главный редактор журнала Наум Ним горько спрашивает: а зачем, собственно, сегодня в России вводить цензуру как государственный институт, если у нас “абсолютно свободные журналисты по собственной воле чтят и чествуют тайную полицию?!”. Резонно.

Рецензия по традиции предполагает, что рецензент должен не только похвалить, но и покритиковать. Да, у меня есть претензии к этому номеру. Когда я в материале Наума Ефремова читаю “паталогия” (с. 124), а затем в лекции У. Оуэн – “паталогическое” (с. 169), когда у Ф. Френча везде написано (правильно) “MPPA”, а у Альмодовара везде – “MPAA”, я думаю, что журналу срочно нужен корректор. Когда в тексте Д. Кьезы героиня романа Дефо Молль Флендерс фигурирует как некий “Молл Фландерс” (с. 22) – я думаю о недостатках редактуры. Когда известный журналист Г. Жаворонков разухабисто сообщает нечто несусветное, а именно, что в Грозном начиная с 1956 года “чуть ли ни каждый год” взрывали памятник Ермолову (с. 44), а затем так же разухабисто делает вывод, что нет никаких политических или экономических причин для России оставаться на Кавказе (при этом смело оговариваясь: “я не политик и не экономист”), хотя Кавказ – это, например, Ставрополье и Краснодарский край, – я начинаю думать именно об ответственности журналиста за свои слова.

В советский период все журналисты хорошо знали, что слово --">