Юрий Игнатьевич Мухин - Дуэль с нечистой силой

Пьянство — это, безусловно, проблема, но чтобы несколько поубавилось в этом вопросе тупой патетики и подлых спекуляций, нужно посидеть вечерок в шведском ресторане из недорогих, а еще лучше — проехаться вечерком в токийском метро. Между прочим, у японцев и теория есть, что они по-черному жрут сакэ потому, что трудоголики, и им после работы нужно снять стресс и расслабиться.

Да. чисто немецкие районы Германии очень чистенькие, а немецкая часть Швейцарии вообще, как операционная. Но уже Франция в этом вопросе мало чем отличалась от СССР, а Япония и подавно. Я не был в США, но все, кто в те времена были там, отмечали, что улицы американских городов — это помойки по сравнению с советскими, а нью-йоркское метро — клоака по сравнению с московским. Кроме этого, ведь мусорили и пили мы, русские, в своем доме и иностранцы этого не видели, в связи с чем же они нас за это не любили бы?

Иностранцы посмотрели на русскую грязь и русскую подлость только тогда, когда русские массово хлынули за границу на постоянное место жительства. Такие факты, конечно, есть и от них никуда не денешься. Вот, скажем, бывший советский журналист Пологонкин Ю.Р., выехавший на постоянное место жительства за границу, в своей книге (М.: Гала Пресс, 2003) описывает жизнь русской диаспоры.

«За двумя столами расположились любители домино и сразу же над ними повисли клубы дыма, мата и ядовитых реплик…

Сидеть на каменных скамейках было неудобно — жестко, а зимой еще и холодно. Поэтому и доминошники, и шахматисты приносили с собой картонные листы, которые смягчали соприкосновение с камнем и, главное, они уравновешивали тепловой! баланс. Постоянные игроки свои картонки забирали домой, а те, кто приходил от случая к случаю, бросали где попало. Постепенно земля в скверике покрылась обрывками картона, окурками, мятыми банками из-под пива, а пространство между кустами — даже экскрементами. Дворник — старый марокканец, отдыхавший раньше тут после своих трудов, убирать «русский» мусор отказался наотрез. Администрация района тоже махнула на сквер рукой. Мусор накапливался, но его никто не хотел замечать».

Как правильно замечает Комова, быдло. Что с него возьмешь? Вокруг района, в котором жила русская диаспора, были фермерские поля, причем фермеры, по доброте душевной, разрешали русским после уборки основного урожая собрать достаточно большие его остатки бесплатно. Но! Будет тебе быдло ждать, когда урожай поспеет!

«Узнав, что… не дожидаясь полного созревания, можно уже через пару месяцев потихонечку подкапывать молодую картошечку, мы стали готовиться к ночным набегам на соседние сельскохозяйственные угодья. Жизнь открывала перед нами богатые перспективы». И эти русские, совершенно не испытывая никакой нужды в продуктах, никак не голодая, совершали эти набеги, набивая сумки и рюкзаки картошкой, «не больше грецкого ореха, но с укропом и сметаной… объедение», и этим не давая фермерам на каждый украденный килограмм получить осенью десять. Так чего удивляться, что, как пишет Пологонкин, даже духовенство поддержало «демонстрантов, вышедших на улицу с транспарантами «Русские, убирайтесь в свою Россию!»». Надо сказать, что в этих воровских экспедициях участвовал и сам автор книги Пологонкин, он гордится ими и охотно называет поименный состав всей шайки.

«Шли гуськом, друг за другом. Впереди — бывший дантист из Гомеля Соломон Хаскин, отдавший всю свою предыдущую добычу семье тридцатилетнего сына. Тот, не найдя работы в конструкторских бюро Тель-Авива, пребывал в душевной депрессии, не хотел больше бороться с временными трудностями и отказался даже пойти с отцом за картошкой.

Вторым шел доктор биологии, бывший лауреат Государственной премии Исаак Гроссфогелъ, обладавший, видимо, очень обширными знаниями, ибо пробиться в СССР с такой фамилией на самую вершину карьерной пирамиды мог лишь настоящий гений. Все случившееся с ним здесь, в Израиле, он воспринимал как истинный ученый, видя причину не в человеческой глупости, а в действии объективных законов развития общества. Набег на картофельное поле был для него игрой, веселым приключением, о котором он собирался рассказать в письме своему старому другу академику Скрябину.