Василий Васильевич Розанов , Анатолий Васильевич Луначарский , Разумник Васильевич Иванов-Разумник , Юлий Исаевич Айхенвальд , Николай Иванович Кареев , Епископ Михаил (Семенов) , Николай Яковлевич Муравьев (Абрамович) - Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей

я... я не люблю людей, и ничего не люблю“...

— Но вы готовы умереть за людей?

„Да, но только умереть... А не жить для них!“

И это недавнее печальное письмо курсистки. Огонлух, в Киеве.

„Я умираю, потому что нет кругом людей. Есть одни собутыльники“.

И, наконец, это последнее письмо недавней самоубийцы, — в Кронштадте 25-го июля:

„Мы, люди XX века, без веры, без надежды, без желания жить.

„Ни Христос, ни социализм, ни человек для нас не существуют. Ничто не существует кроме мысли, а мысль доводит до самоубийства“.

Устали люди. И неведомые страшные тени незримые обступают отовсюду, как вересаевского Сергея, и зовут в смерть.

Отчего они устали?

Где причина усталости?

„В недостатке личной христианственности, личного усовершенствования“, — отвечают „Вехи“.

„Великие моральные требования, обращенные к личности, не встречают здесь ничего в собственном внутреннем мире этой личности, на что можно бы с надежной прочностью опереться, поэтому не срастаются с живым содержанием душевной жизни органически.

„Новая мораль сцепляется с ним только механически, устремляясь поверх личности к некоторому безличному целому, к некоторой безличной и темной величине: „дальним“, человечеству, обществу, народу и т. д. Работа совести не воплощается здесь в простом, конкретном человечески-понятном участии к живому человеку, к личности. Вся высота и напряженность сострадания обращается не к личности, а куда-то помимо ее, в неопределенную даль, к безличным огромным массам, к „им“, к „тем“, к живым массам несправедливостей, неурядиц, одушевленных в виде масс, а не к личностям“ (Волжский).

Я бы сказал иначе: причины отмеченной „усталости духа“ опять в дефектах христианственности, в том, что все эти уставшие были не по имени, конечно, христиане, жаждавшие осложнения жизни — чего-то вне и выше программ и „здешних“ катехизисов. „Незримое“ не обступало бы со всех сторон тех, кто вчера шел радостно навстречу буре, если бы мечты не обесценивали действительность.

Это незримое — „тени“ скрытых предрассудков (беру это слово временно).

Христианство (бессознательное) повысило требования, какие предъявляли к жизни ее строители. И не давши силы, — наоборот, убивши, как мы говорили „волю к земле“, — бесплодно утомило.

Людей измучила и неуверенность в том, вся ли жизнь — в тех ее планах, какие ими построены; и сомнение — ведет ли принятая дорога к той гармонии, какой хочет не сознание, а „что-то там внутри“.

И то, что вчера казалось полным жизни, завтра показалось оголенным и пустым.

Люди несомненно были бы сильнее без этого скрытого сологубовского „червяка“.

В опьянении движением жизнь была принята в ее простоте, как она есть, как борьба, солнце и воздух.

Без вопросов о сокровенной гармонии, без осложнений, без трагических размышлений о прошлом и будущем.

Но старые призраки все-же иногда заходили, точно „гости“ у Пшибышевскаго. Сначала к самым слабым и отравленным. И нашептывали злые мысли о поцелуях души, о духовных браках, о вселенской гармонии.

Даже в минуты, когда человек был в самой гуще жизни, наведывались прошлые „тени“.

Один из отравленных вечером выходит на, улицу, и вот и его охватывает жажда мистического единства — объединения в каком-то сверхобычном ощущении.

„За всем, что жило вокруг, — говорит герой очерка, — смутно чувствовалась какая-то другая жизнь, — непостижимо-огромная, таинственная и единая, из нее и исходило все и все ею объединялось.

Ум холодно говорит: только слепая энергия творит формы жизни

Но почему я должен принимать то, что предписывает ум. Нет, мир жив, жив не собранием жизней, а единой могучей жизнью, и в этой общей жизни — оправдание жизни и ее цель. Падают, сами собой решаясь, самые ее непонятные загадки. Как можно принять настоящее во имя будущего? Чем может быть искуплено калечение или гибель хоть одной жизни?“ („Перед завесой Вересаева“).

Правда, на другой день он гонит эти грезы.

„Глаза с враждебным вызовом устремлялись в мутную пустоту дали: да, я сумею принять ее такою, какая она есть, со всем холодным ужасом ее пустоты и со всею завлекательностью много ужаса, не сумею, — умру, но не склонюсь перед тою правдою, которая только потому правда, что жить с ней легко и радостно“..

Он отогнал призрак.

Да. Но легко ли примириться с пустотой?

Нет, вырвать это „жало в плоти“ далеко не так --">