Владимир Львович Найдин - Давнишние секреты

Время неумолимо проходит вперед. Его калибровка идет не только по отрезкам — часам, минутам, годам, но и по событиям. Иногда личным, а иногда государственным. Этот временной поток, в котором мы существуем, влечет нас и влечет. Ясно, куда. К светлому будущему (что маловероятно, но обнадеживает).

Эйнштейновская теория относительности приложима к огромным скоростям и пространствам. Это важная теория, Эйнштейну большое спасибо. Но мы-то здесь ни при чем. Можем только порассуждать на эту тему. И то, если хорошо образованны, достаточно умны и не заняты разными глупостями. Таких людей немного. Я вряд ли к ним принадлежу. По указанным причинам.

Я ощущаю ушедшее время по тем людям, которые мне когда-то встретились и запомнились своими поступками. Они наплывают на меня из далекого и не очень далекого прошлого. Иногда радуют, чаще огорчают, но всегда рождают тоскливо-сладостное чувство ностальгии. И просятся на бумагу.

Вот и получаются рассказы о прошлом. Маленькие песчинки, которые опять же несет время. Куда? Все туда же.

Все врут!

Дедушка Берл (по-русски — Боря) был аккуратистом. У него все располагалось ровненько, по линеечке. Ботинки на микропоре рядышком в прихожей, носки в шкафу стопочкой, подтяжки, скатанные трубочкой и перевязанные тесемкой бантиком. Так же трепетно он соблюдал и утренний ритуал чаепития. Вернее, кофепития.

Каждое утро, ровно в девять, мелкими шагами он входил в кухню. При полном параде: рубашка застегнута на все пуговицы, подтяжки ровно и симметрично на плечах, брюки неброского цвета отглажены в стрелочку.

Мужчина пришел пить утренний кофе. Невестка немедленно подавала все необходимые ингредиенты: чашечку кофе, два кусочка тростникового сахара (он полезнее рафинада), молочник со сливками и, конечно, свежую газету. Какую именно — неважно. Дедушка Берл все равно не знал русского языка. Так, несколько фраз для общения. Родным для него был идиш.

Он пил кофе мелкими глотками и, надев очки в простой металлической оправе, просматривал газету. Вертел ее в руках, шуршал, как заядлый читатель, по картинкам определял — где верх, а где низ. Допив кофе, он небрежно складывал газету, снимал очки и говорил по-еврейски всегда одну и ту же фразу: “Ол лыгн!” — “Все врут!”. И был недалек от истины. Мудрый человек.

Воспитатель

Мама поручила отцу провести со мной воспитательную беседу. Мол, сын вошел в подростковый возраст, опасно влияние улицы, приятели наговорят черт-те что. Лучше, если основные жизненные знания ребенок почерпнет из беседы с собственным отцом.

Мы жили в коммуналке, у нас была одна большая комната, перегороженная шкафами, комодами, буфетом-хельгой. Нас было четверо. Мама пыталась выгородить автономную площадь каждому члену семьи. Я сидел в своем закутке и случайно подслушал ее пламенную речь. Удивился.

Отец всячески отнекивался и фырчал. Не любил разводить турусы на колесах, да еще и дипломатничать. Но женщину не переубедишь, а маму особенно. Она была человеком упорным и строгим. Могла бы и сама со мной поговорить, но предполагались некоторые нюансы беседы.

Чтобы не смущать покой младшего, восьмилетнего брата, отец вызвал меня на кухню. В тот час там почему-то никого не было. Под весьма закопченным общественным потолком низко провисали веревки для сушки белья. За одну такую веревку отец и уцепился своей мускулистой рукой. Он любил демонстрировать свои бицепсы. Но тут ему было не до бицепсов. Он смущался.

— Видишь ли, Вовик, какое дело. Наверное, во дворе мальчишки произносят разные непотребные слова. Э... мэээ... Ну, например...

Тут он задумался чуть ли не на целую минуту. Мне передалось его смущение, и я без улыбки ждал, нарочито и преданно глядя ему в глаза.

— Ну, например, говорят такое слово как “п...а”.

Он отчаянно выкрикнул это популярное слово. При этом так напрягся и дернулся, что веревка не выдержала и оборвалась. Он чуть не упал. Я не выдержал и прыснул. Отец побагровел, скороговоркой матюгнулся и выскочил из кухни. Беседа окончилась. Из комнаты доносились мамины возмущенные вопли.

Я для разрядки напряженности сходил в туалет и вернулся в комнату. Отец паял радиосхему и что-то бурчал себе под нос. Мама сидела в отдалении и вышивала болгарским крестом подушку. Щеки ее пламенели. Со мной больше не разговаривали. Берегли свои нервы. Идиллия. Брат делал вид, что готовит --">