Марина Ивановна Цветаева - Из записных книжек и тетрадей

Марина Цветаева ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК И ТЕТРАДЕЙ

АЛЯ (Записи о моей первой дочери)

Ах, несмотря на гаданья друзей,

Будущее непроглядно!

— В платьице твой вероломный Тезей,

Маленькая Ариадна!

МЦ

Коктебель. 5-го мая 1913 г., воскресенье.

(День нашей встречи с Сережей. — Коктебель, 5-го мая 1911 г., — 2 года!)

Ревность. — С этого чуждого и прекрасного слова я начинаю эту тетрадь.

Сейчас Лиля — или Аля — или я сама — довела себя почти до слез.

— Аля! Тебе один год, мне — двадцать один.

Ты все время повторяешь: «Лиля, Лиля, Лиля», даже сейчас, когда я пишу.

Я этим оскорблена в своей гордости, я забываю, что ты еще не знаешь и еще долго не будешь знать, — кто я. Я молчу, я даже не смотрю на тебя и чувствую, что в первый раз — ревную.

Это — смесь гордости, оскорбленного самолюбия, горечи, мнимого безразличия и глубочайшего возмущения.

— Чтобы понять всю необычайность для меня этого чувства, нужно было бы знать меня — лично — до 30-го сентября 1913 г.

Ялта, 30-го сентября 1913 г., понедельник.

Аля — Ариадна Эфрон — родилась 5-го сентября 1912 г. в половину шестого утра, под звон колоколов.

Девочка! — Царица бала,

Или схимница, — Бог весть!

— Сколько времени? — Светало.

Кто-то мне ответил: — Шесть.

Чтобы тихая в печали,

Чтобы нежная росла, —

Девочку мою встречали

Ранние колокола.

Я назвала ее Ариадной, вопреки Сереже, который любит русские имена, папе, который любит имена простые («Ну, Катя, ну. Маша, — это я понимаю! А зачем Ариадна?»), друзьям, которые находят, что это «салонно».

Семи лет от роду я написала драму, где героиню звали Антрилией. — От Антрилии до Ариадны, —

Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью.

— Ариадна. — Ведь это ответственно! —

— Именно потому. —

Алиной главной, настоящей и последней кормилицей (у нее их было пять) — была Груша, 20-тилетняя красивая крестьянка Рязанской губ<ернии>, замужняя, разошедшаяся с мужем.

Круглое лицо, ослепительные сияющие зеленые деревенские глаза, прямой нос, сверкающая улыбка, золотистые две косы, — веселье, задор, лукавство, — Ева!

И безумная, бессмысленная, безудержная — первородная — ложь.

Обокрав весной весь дом и оставленная мной в кормилицах, она, приехав в Коктебель — было очень холодно, безумные ветра, начало весны, — она писала домой родителям:

«Дорогие мои родители! И куда меня завезли! Кормлю ребенка, а сама нож держу. Здесь все с ножами. На берегу моря сидят разные народы: турки, татары, магры» (очевидно, смесь негра и мавра!).

— Барыня, какие еще народы бывают?

— Французы, Груша!

«…турки, татары, магры и французы и пьют кофий. А сами нож держат. Виноград поспел, — сладкий. Вчера я была в Старом Иерусалиме, поклонялась гробу Господню…»

— Груша, зачем вы все это пишете?

— А чтобы жалели, барыня, и завидовали!

В Коктебеле ее все любили. Она работала, как вол, веселилась, как целый табун. Знала все старинные песни, — свадебные, хороводные, заупокойные. Чудно танцевала русскую. По вечерам она — без стыда и совести — врывалась на длинную террасу, где все сидели за чаем — человек тридцать — и всплескивая руками, притоптывая ногами, визжа, причитая, кланяясь в пояс, «величала» — кого ей вздумается.

— И Максимилиана — свет — Александровича и невесту его — которую не знаю…

И еще:

Розан мой алый,

Виноград зеленый!

Алю она страшно любила и так как была подла и ревнива, писала домой: «А девочка барыню совсем не признает, отворачивается, меня зовет „мама“. — Явная ложь, ибо Аля меня знала и любила.

Аля в то время была Wunderkind’ом^[1] по уму, красоте глаз и весу. Все восхищались и завидовали. Один господин, увидев нас вместе:

прекрасного Сережу, молодую меня, похожую на мальчика, красавицу Грушу и красавицу Алю, воскликнул:

— Целый цветник! —

Мне, когда родилась Аля, не было 20-ти, Сереже — 19-ти. С Алей вместе подрастал котенок — серый, дымчатый — Кусака. Рос он у меня за матроской и в Алиной кровати. Груша отцеживала ему своего молока, и вырос он почти человеком. Это была моя великая кошачья любовь.

Его шкурка до сих пор висит у меня на стене — ковриком.

Макс Волошин о Груше и Але сказал однажды так:

— У нее пьяное молоко, и Аля навсегда будет пьяной.

Груша ушла от меня, когда Але --">