Владимир Львович Файнберг - Стихи последних лет

Владимир Файнберг Стихи последних лет

Пловец

Кто в 70 лет

переплыл Гибралтар

а после него Ла Манш,

тот на поверку совсем не стар,

ему тридцати не дашь!

Кто делал это

только в мечтах –

тоже большой молодец.

мечты о покое

развеял в прах.

Плывет из конца в конец!

Когда-то я Волгу переплывал

туда и еще назад,

поскольку там брюки с рубашкой лежат,

без них не войдешь в Сталинград.

А в прошлом году

Адриатикой плыл

от Итальянской земли.

Один во всем утреннем море я был,

дельфины меня стерегли.

Теперь, когда стукнуло

70 лет,

знает трехлетняя дочь,

пусть ее папа и хром, и сед,

его не накрыла ночь.

Если бы был под рукой океан,

встал бы на берегу

и выпил вина последний стакан.

За что – сказать не могу.

В порту

Возле яхт и мимо джаза,

возле труб, лебёдок, чаек,

возле арии Карузо,

возле трапа сухогруза

набережная качает.

Мимо солнца, мимо тени,

а верней, из солнца в тень,

как качели, как смятенье,

молодости возвращенье.

Остальное – дребедень.

Мимо лени всех кофеен,

где на солнце старики

в белых креслицах стареют,

а напротив флаги реют,

пароходные дымки.

Мимо запахов канатов,

мокрых якорных цепей.

Я их помню, знал когда-то...

Бело-синий флаг Эллады

не уходит из очей.

Крабы, ракушки, макрели

брошены в садках на мель.

Я прошлялся день без цели.

Есть ли в жизни лучше цель?

* * *

Марина,

одного мне жалко –

что ты залив не видишь.

С двух сторон

маяк и проблесковая мигалка

пульсируют друг с другом в унисон.

Весь звёздный сонм

над средиземной ночью

вздыхает, как мигалка, как маяк.

Корабль какой-то

ярким многоточьем

проходит к близкой Африке

сквозь мрак.

В ночи не видны

ярусы прибоя.

Но при внезапных

вспышках маяка

они видны.

Точь-в-точь, как мы с тобою

видны друг другу,

пусть издалека.

Внезапно сердце

о тебе заплачет

и чуть затихнет,

чтоб заплакать вновь.

И если это

ничего не значит,

то что же называется любовь?

Уроки греческого

Заговорил я языком Гомера –

апопси, калинихта, калимера.

И самого себя мне слышать дико,

когда со мной толкует Эвридика.

Я говорю ей, улыбаясь криво,

о том, что симера немного крио.

Она же говорит: «Кало! Кало!»

Да, ей «кало», в её дому тепло.

Ловлю кефаль я, стоя на причале.

– Владимирос! – зовёт меня Пасхалис,

кричит, мешая греческий с английским,

что хочет мне поставить стопку виски.

А я в ответ, мол, сенькью, эвхаристо!

Клюёт. Я не могу покинуть пристань.

По вечерам дев старых взгляды, вздохи.

Но непреклонно говорю я: – Охи!

Живите в мире,

кириос, кикири!

Когда покину остров сей Скиатос,

я с борта корабля скажу вам: – Ясос!

Обои

Скутер тянет за собою

пенный след.

Жалко, что таких обоев

в мире нет.

У меня бы во всю стену

шли бы скутера,

за собой тянули пену

с самого утра.

На стене второй, красиво

избочась,

шли бы яхты вдоль залива

всякий час.

На стене на третьей просто –

синий окоём,

и под солнцем виден остров

с маяком.

А стены четвёртой нету,

там окно.

За которым вплоть до лета

снег, темно...

Декабрь

Зима. И люди со своими нуждами

виднее Богу.

Метёт метель над полем, над старушкою,

одолевающей дорогу.

Дымки деревни воздымают руки

в немой молитве

о торфе, о дровах… И эти строки

средь снежных рытвин

бредут с обугленной от горя беженкой.

ведущей за руку ребёнка,

что разрумянился, как вишенка,

до плеч закутан шалью --">