Сергей Васильевич Шервинский - Стихи разных лет

правило, нежданный,

Ты будешь схвачена предсмертною тоской,

И повезут твой труп в гондоле безуханной

Под алым рубищем на общий упокой.

Дитя Венеции, тебя я знаю ныне,

Когда с Бедекером исписанным — к картине,

Не всеми виденной, дорогу я ищу,

Среди убожества о славе не грущу,

Хотя и не забыв о юноше Гарольде,

Сгибаясь, подхожу под влажное белье,

Из закоулка вдруг мне личико твое

Мелькнет, и слышу я привычный возглас «Сольди!», —

И детская в упор уж тянется рука.

Но помня издавна предупрежденья гидов,

Пристрастья к нищенке улыбкою не выдав,

В прохладный храм вхожу, взволнованный слегка,

И прямо к алтарю иду без колебанья,

Где фра-Антонио уж обещает стать

Мне на день поводом научного гаданья, —

Так изумительно умел он птиц писать!

К сторожу церкви Сан-Джорджо Дэи Скьявони

Еще ты жив ли, мой единственный приятель

В Венеции? Ужель безумная война

Тебя оторвала от твоего окна

Не для того, чтобы пополнить — мой создатель! —

Беспечные ряды, что Альп нагую грудь

Дробят, предведены седеющим Кадорной^[1].

Ты был уж слишком стар, — но смерть могла спугнуть

Тебя, и, может быть, на той же лодке чёрной

Твой прах перевезли в святую тишину

Морского кладбища твои внучата, дети

И все семейные!

              В ту милую весну

Любил я посмотреть, как ты рыбачьи сети

Латаешь сморщенной, узлистою рукой,

По подоконнику протягивая ногу,

Которую томят артриты, в неживой,

Но славной церкви, — здесь давно не служат Богу.

Весь день сидишь один. Рассказывал ты мне,

Что знал художника из Руссии далекой,

Что часто чай он пил, что только по весне

Уехал, и что с ним простился ты как с другом.

Я в говоре твоем всего не понимал,

Но счастлив был своим оправданным досугом.

Сан-Джорджо! Утлый храм, и сумрачен, и мал,

Мерцает дерево смиренной позолотой.

Карпаччо по стенам с прилежною заботой

По фризу развернул простой души рассказ:

Там братья прах несут почившего в восторге,

А здесь, копьем грозя, проносится Георгий

На фоне города в передвечерний час.

У «Моста Вздохов»

На мост, соседящий с мостом «Дэи соспири»,

Облокотился я — прохладный парапет

Зеркальным стал от рук за триста с лишним лет, —

И за спиной моей лазурь лагунной шири

Стелилась ласково. Тот миг запомнил я.

В Венеции, где мы так редко брови хмурим,

Всё совершилось вдруг: зеленая ладья

Бесшумно подплыла ко своду древних тюрем.

А на ладье сидел меж сабель наголо

Преступник в кандалах, гигант красноволосый,

В разодранном холсте. Конвульсией свело

Изборожденный лоб и нос его курносый.

Кого прирезал он? На чей прельстился скарб?

Кому в десятый раз освободил он место?

Иль с моря негодяй, босой агенобарб,

Пират наследственный, бежавший из Триеста,

Чтоб по Венеции звон разнести оков?

Прочитан был приказ, слова звучали четко.

И глухо звякнула тюремная решетка,

И каменную пасть приотворил засов.

И зверь вдруг заревел, и мускулы надули

Белесые бугры: кусал он цепь свою;

Забился, захрипел и бросился в ладью.

Но тут три пары рук солдатских протолкнули

Его в колодезь тьмы. И некий общий вздох

Меж нами пролетел, стоявшими на сгибе

Изящного моста. Гранит, одетый в мох,

Зловещим призраком возник из темной зыби

Веков и вод. Тюрьмой из века в век стоит

Любимица любви и темных дилетантов,

И явью кажется согревший мрамор плит

Труп обезглавленный на Лестнице Гигантов.

Венецианская дева

С. С. Заяицкому^[2]

Я знаю, позы ты не примешь езуитской,

Рукой небрежною не станешь отводить

Нестрогие стихи, мой милый Заяицкий,

Где лишь фантазии хочу я угодить.

Ты помнишь ли девиц Венеции любезной?

Ах, лунным вечером иль лучше ночью звездной

Невольно юношу заезжего влечет

Под арку грешную Гигантовых ворот,

Где извивается шумливо Мерчериа.

В ней движется толпа, а в окнах связки бус,

Мозаик пестрота пленяет чуждый вкус,

Со львом апостольским тисненья дорогие

И слава поздняя муранского стекла.

Там и она, таясь, глядит из-за угла,

Прислужница лицом, --">