Николай Николаевич Асеев - Маяковский начинается

по лесам

зацветали маевки,

гармонь голосила,

звенело стекло.

Тогда-то

сюда перебралось семейство

из-под Кутаиса —

брат, сестры и мать.

Конечно, побольше достаток

имейся —

не стали б

на Пресне

подвал нанимать.

Там —

в Грузии светлой —

как барсова шкура,

пятнистые горы

желтеют вдали;

здесь —

только Трехгорная мануфактура

с трудом

поднимается от земли.

Здесь

все по-иному —

слова и объемы

разверстанных чувств,

привилегий,

постов;

здесь горы —

названием Воробьевы —

топорщат горбы

невысоких пластов.

Народ сохраняет

оценки и клички

в названиях,

данных хотя б не всерьез;

народа приметы,

народа привычки —

как оспины

низко пронесшихся гроз.

Так —

все здесь из сердца

высокое

выкинь,

здесь плоскости

и низкопоклонству

почет;

Ханжонков здесь властвует

и Неуссихин;

Неглинка-речонка

под почвой течет.

Здесь —

низкое солнце

из хмари рассветной

тускнеет в волокнах

седых паутин;

здесь —

не указует

перстом своим Тéтнульд

бездонную глубь

человечьих путин.

Здесь —

звезды

отсчитаны на копейки,

и за воду

платит по ведрам район;

а там

если волны —

без всякой опеки,

а звезды —

так падают прямо в Рион!

И голову здесь —

задерет ли затея,

такие унылые видя места, —

как к Хвамли,

прикованному Прометею

до самого солнца

рукою достать?

Впервой

над Ламаншем

взвивается Блерио…

Мы — пялимся,

хмуро скрививши губу,

и сукна и мысли

аршинами меряя, —

в полет вылетать? —

не желаем — в трубу.

Напрасно

подняться старается Уточкин…

«Пущай отличается в этом Париж!»

«Купец не пойдет

на подобные шуточки:

пускать капиталы на воздух…»

«Шалишь!»

А впрочем —

что толку в летательном зуде?

Так век просидишь

в затрапезном углу.

Отец схоронен.

Выходить надо в люди.

Заплатами

мать начищает иглу.

На сердце —

копытом ступает забота.

Померкни!

И плечи ссутуль и согни…

Но он вспоминает

забытое что-то,

какие-то выстрелы,

крики, огни…

Миндаль в Кутаисе

торжественно розов…

Едва наступает

цветенья число —

дуреют с восторга

гудки паровозов,

и кажется —

небо на землю сошло.

Под небом таким

не согнешься дугою;

здесь —

грудь разверни

и до донца дыши.

В такое —

растешь

и повадкой тугою,

и взором,

и каждым движеньем души.

Так рос он,

задира и затевала,

с башкою — на звезды,

с грозой — на дому,

и первые знанья

преподавала

сестра Джапаридзе Алеши

ему.

Так славься ж,

глухое селенье Багдади!

Тяжелые грозди,

орешник и граб,

принесшие горсти

такой благодати,

такой открывавшие

глазу масштаб.

Так славьтесь же,

люди веселой долины,

дышавшие

мужеством и прямотой!

И вы,

неподкупные гор исполины,

лицо обдававшие

свежей водой.

Но слава еще далека…

И, сощуря

глазенки,

он солнце вбирает за нас.

Он влазит

в огромные жерла чуури

опробовать

голоса резонанс.

И гулко трубят

глинобитные недра,

и слушают уши

предгорных пород

о том,

как «…суров был король дон Педпо!»

и как «…трепетал его народ!»

Ответрилось детство

в садах Имеретии…

Под сердцем

навеки, гроза, затаись!

И девятьсот пятого залпами

встретили

подростка —

гимназия

и Кутаис.

Он дружбу ведет

с громовыми ударами.

Он чем-то заполнен

и затаен.

Он помнит,