Николай Николаевич Асеев - Маяковский начинается

Н. Н. Асеев МАЯКОВСКИЙ НАЧИНАЕТСЯ Поэма

МАЯКОВСКИЙ ИЗДАЛИ

Вам ли понять,

почему я,

спокойный,

насмешек грозою

душу на блюде несу

к обеду идущих лет.

С небритой щеки площадей

стекая ненужной слезою,

я,

быть может,

последний поэт.

Маяковский, «Владимир Маяковский» (трагедия)

историю снова?

Не пачкай бумаги

и время не трать!

Но где же оно —

первородное слово,

которое сладко

сто раз повторять?

Теперь —

эти всеми забытые встречи,

рассвет наших взглядов

и рань голосов,

едва повернувшись,

далеко-далече

откинуло времени колесо.

Тогда еще

чудо слыло монопланом,

бульварами

конка тащилась, звеня,

и головы,

масленные конопляным,

в кружок —

окружали

повсюду меня.

Москва грохотала

тоскою булыжной,

на дутых

катили тузы по Тверской —

торговой смекалкой,

да прищурью книжной,

да рыжей премудростью

шулерской.

Зеркальными гранями

вывеска к вывеске,

подъезды,

засунутые на засов,

и нищих,

роящихся раной у Иверской, —

обрубки, и струпья,

и дыры носов.

А там,

где снега от заката зардели,

где цепью гремели

мордастые псы, —

в лоскутное небо

вперяли бордели

закрытые ставки —

как бельма слепцы.

Солидные плеши,

тугие утробы,

алмазные цепи,

блистанье крестов;

в сиянии люстры,

в мерцанье сугробы:

земной и небесный

сверкает престол.

Империя!

Ты отдавила нам плечи.

Мы скинули тяжесть

тупого ребра:

свинцовые склепы,

пудовые свечи,

лабазы

и склады

лихого добра.

Таков был пейзаж,

что совался

постыло

повсюду нам в уши,

в глаза

и в сердца.

Казалось,

что семя

ничто не растило,

что время

застыло в сугробах мерцать.

В ряды их калашные

к рылам суконным

не лез я;

к их истинам прописным

не жался;

их толстым слежалым законам

не верил…

Тогда-то

я встретился с ним.

Он шел по бульвару,

худой

и плечистый,

возникший откуда-то сразу,

извне,

высокий, как знамя,

взметенное

в чистой

июньской

несношенной голубизне.

Похожий на рослого

мастерового,

зашедшего в праздник

а богатый квартал,

едва захмелевшего,

чуть озорного,

которому мир

до плеча не хватал.

Черты были крупны,

глаза были ярки,

и темень волос

припадала к лицу,

а руки —

тяжелые, —

будто подарки

ладонями кверху

несли на весу.

Какой-то

гордящийся новой породой,

отмеченный

раньше не бывшей красой,

весь широкоглазый

и широкоротый,

как горы,

умытые нáсвеж росой…

Я глянул

откуда такие берутся?

Крутой и упругий

с затылка до пят!..

Быть может,

с Казбека

или с Эльбруса —

так

тело распластывает водопад?

Тревожный,

насмешливый

и любопытный,

весь нерастворимый

на глаз и на слух,

он враз отличался —

какой-то обидной

чертой превосходства

над всем,

что вокруг.

Казалось,

что каждая шутка

и шалость

всерьез задевала

по сердцу —

одним;

другие —

с ним спорили

и не соглашались

и все-таки

вслед семенили за ним.

Он взвил позвоночником

флейту на споры,

он полон был

самых нежданных затей,

он явно из сказки

из той был,

что в горы

уводит —

несчастных сограждан —

детей.

Сограждане ж

были на совесть добротны;

закат был —

что иконостас —

золотист.

И как им понять было,

что в оборотней

детей превращать

начинает флейтист?!

Был девятьсот пятый —

засвистан,

затоптан,

затерт