Леонид Львович Аронзон - Избранное

парке рисуй на песке мое имя, как при свече,

и доживи до лета, чтобы сплетать венки, которые унесет ручей.

Вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя имя мое на песке,

словно высохшей веткой, которую ты держишь сейчас в руке.

Высока здесь трава, и лежат зеркалами спокойных небесных небес

голубые озера, качая удвоенный лес,

и вибрируют сонно папиросные крылья стрекоз голубых,

ты идешь вдоль ручья и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,

Медоносны цветы, и ручей пишет имя мое,

образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плес.

Да, мы здесь пролежим, сквозь меня прорастает, ты слышишь трава,

я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова:

может быть, что лесничество тусклых озер нашей жизни итог:

стрекотанье стрекоз, самолет, тихий плес и сплетенье цветов,

то пространство души, на котором холмы и озера, вот кони бегут,

и кончается лес, и, роняя цветы, ты идешь вдоль ручья по сырому песку,

вслед тебе дуют флейты, рой бабочек, жизнь тебе взгляд,

провожая тебя, все зовут, ты идешь вдоль ручья, никого с тобой нет,

ровный свет надо всем, молодой от соседних озер,

будто там, вдалеке, из осеннего неба построен высокий и светлый собор,

если нет его там, то скажи, ради Бога, зачем

мое имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный,

                                       не быстрый и мутный ручей,

и читает его пролетающий мимо озер в знойный день самолет.

Может быть, что ручей — не ручей, только имя мое.

Так смотри на траву, по утрам, когда тянется медленный пар,

рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк,

где ты высохший веткой рисуешь случайный, небыстрый и мутный ручей,

что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече

мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых,

ты идешь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,

и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь,

ты рисуешь ручей, вдоль которого после идешь и идешь.

апрель, 1964

" Вроде игры на арфе чистое утро апреля "

Вроде игры на арфе чистое утро апреля.

Солнце плечо припекает, и словно старцы — евреи

синебородые, в первые числа Пасхи,

в каждом сквере деревья, должно быть, теперь прекрасны.

Свет освещает стены, стол и на нем бумаги,

свет — это тень, которой нас одаряет ангел.

Все остальное после: сада стрекозы, слава,

как, должно быть, спокойны шлемы церквей, оплывая

в это чистое утро, переходящее в полдень,

подобное арфе и кроме — тому, о чем я не помню.

1964

Лесное лето

I

В ручье, на рыхлом дне, жилище

пиявок, раков и мальков,

он на спине лежал их пищей,

и плыли волосы легко

вниз по теченью, что уносит

в сетях запутанную осень.

А возле, девой пламенная,

вслух бормочет молитвослов,

его семья, как будто племя,

носилась в облаке цветов.

II

Где красный конь свое лицо

пил, наклонясь к воде лесной,

буравя й его чела,

там в пряже путалась пчела,

и бор в просветах меж дерев

петлял побегом голых дев,

и там, где трав росой поетя,

сон рыбака будили тени,

старик, трудов осилив ы,

рек: "Рыбы, дети мне, не вы!

III

Век простоять мне на отшибе

в никчемном поиске дробей,

когда я вижу в каждой рыбе

глаза ребенка и добрей,

что в дыме высушенной сети

со мной беседуют о смерти!" —

И в реку стряхивая рыб,

старик предался полудреме:

"Возможно, вовсе я не был,

но завертясь не сразу помер!"

IV

Так, обратясь к себе лицом,

лежал он песке речном.

Сентябрь 1965 г.

МАДРИГАЛ

Глаза твои, красавица, являли

не церкви осени, не церкви, но печаль их.

Какие-то старинные деревья

мне были креслом, ты — моей свирелью.

Я птиц кормил, я видел каждый волос

тех длинных лилий, что сплетал твой голос.

Я рисовал его на вязкой глине полдня,

потом стирал, чтоб завтра утром --">