Болеслав Лесьмян - «За переживших дно и берега...» (стихи)

кажутся не наши,

Как будто у окна сошлись не только мы…

(«Весы», 1907, № 10)

Здесь, конечно, еще очень много от символизма, но уже явно заметны характерные для зрелого Лесьмяна черты: мерцание и двоение мира, его сомнение в самом себе. Можно только гадать задним числом, что потеряла русская поэзия, когда на этой развилке Лесьмян все-таки выбрал родной язык, но мы хорошо знаем, что обрела польская.

Впрочем, до недавнего времени об этом знали далеко не все. На протяжении всей своей жизни поэт сторонился политических коллизий, которым была подвержена его страна, и хотя безвестным не оставался, его всегда отодвигали на второй план, предпочитая голоса погромче. Увы, сыграло свою роль и еврейское происхождение поэта, не добавлявшее ему очков в глазах некоторых литературных современников. Мне случалось, и не раз, открывать глаза на его существование вполне образованным полякам. Справедливость с тех пор восторжествовала, и одним из первых о том, что Лесьмян, может быть, лучший польский поэт XX века, заявил Чеслав Милош — подтвердив, что я, сидя в Иностранке в начале 70-х, не ошибся в своей догадке.

Два слова о моих принципах перевода. Часть стихотворений Лесьмяна написана традиционной польской силлабикой, тринадцатисложником, для которого в русской поэтике вроде бы нет живого эквивалента, остальные — силлаботоникой, заимствованной позднее из русской практики. В свое время я, под несомненным влиянием Лесьмяна, стал употреблять тринадцатисложник для собственных нужд, хотя не очень соблюдая цезуру, поскольку она кажется моему уху слишком механической. Поэтому было вполне естественным применить эту технику и в переводе. Предлагаемые стихи были переведены мной в разное время исключительно ради собственного удовольствия, без расчета на публикацию, но теперь, благодаря инициативе «Нового мира», предстают более широкой аудитории, и я буду рад, если инфекция, поразившая меня в свое время, найдет себе новые жертвы.

Ночью

Нечто без лица, навзничь в звездах, непреложно

Дремлет в метели искр, никак не проснется.

Тебе в доме над рекой за меня тревожно.

Завтра точно буду! Нынче грустить придется.

Сиротский ствол березы в слезах у дороги.

Крест на пригорке в пропасть хочет провалиться!

Этой ночью как один вымерли все боги.

Теперь нет никого, кому бы мог молиться!

Ни поклона вечности, ни стона из горла!

После гибели молитв рук не поднять к свету!

А ты сейчас за меня ладони простерла,

Зная: кроме них, ничего надо мной нету!

Лишь одна пустота, куда солнце струится

Чарами, чтоб ублажить мглу, склонить к покою.

Эта пустота, цветы, деревья, птицы,

Птицы, деревья, цветы — и дом над рекою…

***

Возвращусь после долгой разлуки —

Вот твои торопливые руки.

Все как раньше, но начато снова,

Пыль дороги, и жест твой, и слово.

Вот проходим просторами дома

Снова вместе по комнатам оба.

Не заметил я нового платья,

Ты смеешься, что гость без понятья.

Вон в цветочках, укажешь рукою,

Переклеила всюду обои.

Вот письмо мне, чуть начато раньше:

«Пустяки… Только жалобы… Дальше…»

Вдруг наотмашь окно и прохлада —

Вроде незачем, вроде так надо.

Руку к сердцу — как быстрые волны,

Бьется, слышу, но губы безмолвны.

Сельский сон

Снится село мне, и часто ночами,

Взглядом веля, придаю ему дленье,

Видя, как держит мое принужденье

Грезу, в тот миг как назначу очами

В воздухе сретенье сна с небесами,

Где их раскинуло воображенье.

Вот ниоткуда деревьев рожденье,

Листья чуть позже врываются сами,

Ветка, влетевшая в точке излома

Сна, вылетает во тьму окоема…

Вечер над миром сдвигается шторой,

Девушки с поля идут через лето,

Юбками плещут в траве, о которой

Сон мой запомнил, что снится все это.

Шаг этих девушек ненастоящий,

Одновременный и странно дразнящий,

Словно идут лишь затем, чтобы верил

В истинность их, в эту пыль из-под стоп их

К зорям. И как это чудится в стольких

Снах, если жизнь в них ворвется, как ветер,

Все о них знаю… Они мое знанье

Видят насквозь, и внутри --">