Иосиф Александрович Бродский - Пейзаж с наводнением

Воспитанницы Линнея,

автомашины ржавеют под вязами, зеленея,

и листва, тоже исподволь, хоть из другого теста,

набирается в смысле уменья сорваться с места.

Ни души. Разрастающаяся незаметно

с каждым шагом площадь для монумента

здесь прописанному постоянно.

И рука, приделанная к фортепиано,

постепенно отделывается от тела,

точно под занавес овладела

состоянием более крупным или

безразличным, чем то, что в мозгу скопили

клетки; и пальцы, точно они боятся

растерять приснившееся богатство,

лихорадочно мечутся по пещере,

сокровищами затыкая щели.

1993, Вастерес

Остров Прочида

Захолустная бухта; каких-нибудь двадцать мачт.

Сушатся сети — родственницы простыней.

Закат; старики в кафе смотрят футбольный матч.

Синий залив пытается стать синей.

Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел.

После восьми набережная пуста.

Синева вторгается в тот предел,

за которым вспыхивает звезда.

Ноябрь 1994, Венеция

На возвращение весны

Весна наступила внезапно, как будто за ночь выстроив

около сотни скворешников, где раздаются песни.

Всюду много цветов, как в кинофильме выстрелов,

и Март откликается на женское имя Нэнси.

Вот мы и снова дожили до сносной температуры,

хотя дождь превращает Диззи Гиллеспи в лабуха,

и лучше на улицу в сумерках не выходить без дуры:

весной если что-то падает на голову, то не яблоко. ас

Мы все влюблены в астрономию, в космос вообще, в безвредную

пляску орбит, колец, эллипсов с ихней точностью.

Но входишь, бывало, в обшарпанную переднюю

и прежде, чем снять одежду, бесцельно топчешся.

Что если небесное тело в итоге не столько кружится,

сколько просто болтается без толку — что, на практике,

выражается в том, что времени года лужица

приятна своей бесформенностью, не говоря — галактике.

1994

Воспоминание

Je n'ai pas oublie, voisin de la ville

Notre blanche maison, petite mais tranquille.

Сharles Baudelaire^[6]

Дом был прыжком геометрии в глухонемую зелень

парка, чьи праздные статуи, как бросившие ключи

жильцы, слонялись в аллеях, оставшихся от извилин;

когда загорались окна, было неясно — чьи.

Видимо, шум листвы, суммируя варианты

зависимости от судьбы (обычно — по вечерам),

пользовалcя каракулями, и, с точки зренья лампы,

этого было достаточно, чтоб раскалить вольфрам.

Но шторы были опущены. Крупнозернистый гравий,

похрустывая осторожно, свидетельствовал не о

присутствии постороннего, но торжестве махровой

безадресности, окрестностям доставшейся от него.

И за полночь облака, воспитаны высшей школой

расплывчатости или просто задранности голов,

отечески прикрывали рыхлой периной голый

космос от одичавшей суммы прямых углов.

1995

Стакан с водой

Ты стоишь в стакане передо мной, водичка,

и глядишь на меня сбежавшими из-под крана

глазами, в которых, блестя, двоится

прозрачная тебе под стать охрана.

Ты знаешь, что я — твое будущее: воронка,

одушевленный стояк и сопряжен с потерей

перспективы; что впереди — волокна,

сумрак внутренностей, не говоря — артерий.

Но это тебя не смущает. Вообще, у тюрем

вариантов больше для бесприютной

субстанции, чем у зарешеченной тюлем

свободы, тем паче — у абсолютной.

И ты совершенно права, считая, что обойдешься

без меня. Но чем дольше я существую,

тем позже ты превратишься в дождь за

окном, шлифующий мостовую.

1995

На виа Фунари

Странные морды высовываются из твоего окна,

во дворе дворца Гаэтани воняет столярным клеем,

и Джино, где прежде был кофе и я забирал ключи,

закрылся. На месте --">