Иосиф Александрович Бродский - Пейзаж с наводнением

Джино —

лавочка: в ней торгуют галстуками и носками,

более необходимыми нежели он и мы,

и с любой точки зрения. И ты далеко в Тунисе

или в Ливии созерцаешь изнанку волн,

набегающих кружевом на итальянский берег:

почти Септимий Север. Не думаю, что во всем

виноваты деньги, бег времени или я.

Во всяком случае, не менее вероятно,

что знаменитая неодушевленность

космоса, устав от своей дурной

бесконечности, ищет себе земного

пристанища, и мы — тут как тут. И нужно еще сказать

спасибо, когда она ограничивается квартирой,

выраженьем лица или участком мозга,

а не загоняет нас прямо в землю,

как случилось с родителями, с братом, с сестренкой, с Д.

Кнопка дверного замка — всего лишь кратер

в миниатюре, зияющий скромно вследствие

прикосновения космоса, крупинки метеорита,

и подъезды усыпаны этой потусторонней оспой.

В общем, мы не увиделись. Боюсь, что теперь не скоро

представится новый случай. Может быть, никогда.

Не горюй: не думаю, что я мог бы

признаться тебе в чем-то большем, чем Сириусу — Канопус,

хотя именно здесь, у твоих дверей,

они и сталкиваются среди бела дня,

а не бдительной, к телескопу припавшей ночью.

1995, Hotel Quirinale, Рим

Корнелию Долабелле

Добрый вечер, проконсул или только-что-принял-душ.

Полотенце из мрамора чем обернулась слава.

После нас — ни законов, ни мелких луж.

Я и сам из камня и не имею права

жить. Масса общего через две тыщи лет.

Все-таки время — деньги, хотя неловко.

Впрочем, что есть артрит если горит дуплет

как не потустороннее чувство локтя?

В общем, проездом, в гостинице, но не об этом речь.

В худшем случае, сдавленное «кого мне…»

Но ничего не набрать, чтоб звонком извлечь

одушевленную вещь из недр каменоломни.

Ни тебе в безрукавке, ни мне в полушубке. Я

знаю, что говорю, сбивая из букв когорту,

чтобы в каре веков вклинилась их свинья!

И мрамор сужает мою аорту.

1995, Hotel Quirinale, Рим

С натуры

Джироламо Марчелло

Солнце садится, и бар на углу закрылся.

Фонари загораются, точно глаза актриса

окаймляет лиловой краской для красоты и жути.

И головная боль опускается на парашюте

в затылок врага в мостовой шинели.

И голуби на фронтоне дворца Минелли

ебутся в последних лучах заката,

не обращая внимания, как когда-то

наши предки угрюмые в допотопных

обстоятельствах, на себе подобных.

Удары колокола с колокольни,

пустившей в венецианском небе корни,

точно падающие, не достигая

почвы, плоды. Если есть другая

жизнь, кто-то в ней занят сбором

этих вещей. Полагаю, в скором

времени я это выясню. Здесь, где столько

пролито семени, слез восторга

и вина, в переулке земного рая

вечером я стою, вбирая

сильно скукожившейся резиной

легких чистый, осенне-зимний,

розовый от черепичных кровель

местный воздух, которым вдоволь

не надышаться, особенно — напоследок!

пахнущий освобожденьем клеток

от времени. Мятая точно деньги,

волна облизывает ступеньки

дворца своей голубой купюрой,

получая в качестве сдачи бурый

кирпич, подверженный дерматиту,

и ненадежную кариатиду,

водрузившую орган речи

с его сигаретой себе на плечи

и погруженную в лицезренье птичьей,

освободившейся от приличий,

вывернутой наизнанку спальни,

выглядящей то как слепок с пальмы,

то — обезумевшей римской

цифрой, то — рукописной строчкой с рифмой.

1995, Casa Marcello

Aere Perennius^[7]

Приключилась на твердую вещь напасть:

будто лишних дней циферблата пасть

отрыгнула назад, до бровей сыта

крупным будущим --">