Лев Николаевич Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

солнце, пятен,

За то и отлит внуками в чугун,

Что был, волнуя, каждому понятен. 

401^[5] Памяти Исидора Шараневича

1

 Забывшая об имени народа,

как человек, отрекшийся от рода,

страна теряет имя и язык,

который в ней и от нее возник.

И языки чужие, у порога

стоявшие с насмешкой и мечем,

несут свои обычаи и бога,

опустошая пастбище и дом.

 Когда же память прошлого святая

стоит на страже вечной, охраняя

что есть, что будет и что может быть,

тогда стране – пускай она в печали,

пускай ее пригнули и сковали –

дано расправить члены и ожить.

 О прошлом память, точно вдохновенье,

ведет на бой... нисходит – в тишине.

 Рисует мне мое воображенье

ее крылатой, зрячей и в огне.

2

 Такой же, верно, и к нему впервые

она явилась в таинстве ночном.

 Он юношей сгибался над столом,

заправив свечи ярко-золотые.

Бессонный шорох шарил и бродил

той лунной ночью в усыпленном зданьи,

когда невидных крыльев трепетанье

он над собой с волненьем ощутил.

 И посвятил себя ее служенью,

построив храм священному волненью

ночной работы, шелесту страниц.

Из давнего, не подчиняясь тленью,

в него глядели вереницы лиц.

И шевелились кости под землею,

и обростали плотью, и вставал

к нему разбойник из Карпатских скал,

князь, венчанный короной золотою,

а и рассказ отчетливой рукою

он на страницах книг восстановлял.

3

 Так перед робким юношеским взглядом

века вставали пробужденным рядом

и выплыли на свет из темноты

родной страны забытые черты.

 Привыкнув видеть битвы и победы,

взгляд возмужал, оценивая беды

и торжество и поруганье прав –

стал остр и зорок, робость потеряв.

 Когда же мудрость – мирное сиянье

вокруг его склоненного чела,

мягча морщины, сединой легла –

взгляд посетило внутреннее знанье, –

последним взмахом светлого крыла

окончилось тогда существованье.

 И были дни его унесены

Историей к источнику творенья,

оставив нам заветом – вдохновенье

к борьбе за имя матери-страны:

 Затем, что крепнут слава и свобода,

в тысячелетьях зачиная миг,

и что, забыв об имени народа,

страна теряет имя и язык. 

402^[6] Голос из газетного подвала

1

В те апокалипсические годы

Великой русской казни и свободы,

Когда земля насыщена была

И, вместо кучи мусорной, могила

Для свалки тел расстрелянных служила, –

Известкою облитые тела

 (Для гигиены... о насмешка века!)

 Порою шорох жуткий проникал –

 Меж скольких трупов кто-то оживал

 И раздавался голос человека.

––––

На дне жестокой гибели и зла,

Где боль и ужас встали у порога

Уничтоженья, затмевая Бога

И заслоняя прежние дела,

 С последним вздохом кротким или злобным,

 Инстинктом зверя, духом ли живым

 Дать знать о нас другим себе подобным

 Мы человечьим голосом хотим.

2

Не та же ли таинственная сила

Меня дыханьем смертным посетила.

Я не успел или не смел помочь

Душе ее познавшей в эту ночь...

 Закрыв глаза, сквозь явь я видел – плыли

 По тьме прозрачным дымом облака;

 Как за дневною сутолкой века,

 За ними звезды неподвижны были.

И тьма стояла над моей страной;

Скрестились в ней и ветры и дороги –

По ним блуждали люди, псы и боги

И развевался дым пороховой.

–––––

Под гибнущими, гибель проклиная –

О ком я знаю и о ком не знаю –

За них за всех, за самого себя,

Терпя, стыдясь и, может быть, любя,

Я делаюсь невольно малодушным,

И языком – гортани непослушным,

Который мыслям огненным учу,

Дать знать о нас: о мне и мне подобных:

Озлобленных, уставших и беззлобных,

Я человечьим голосом хочу.

--">