Евгений Александрович Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

Евгений Евтушенко Счастья и расплаты (сборник)

Дора Франко. Поэма

Что такое доисповедь?

это значит доискиваться

до того, что есть жизнь, —

не твоя, не чужая, —

и вся

Дора Франко ^{(доисповедь)}

Никакого не может быть «изма»,

выносимого до конца,

если даже подобье изгнано

человеческого лица.

По существу, вся моя лирика – это сборник исповедей перед всеми. И вот пришло время доисповедоваться.

Эта любовная приключенческая поэма моей юности написана с милостивого разрешения ее героини Доры и моей жены Маши, которой поэма, вопреки моим опасениям, понравилась, да и нашим сыновьям – двадцатитрехлетнему Жене и двадцатидвухлетнему Мите. Честно говоря, я побаивался, как жена к этому отнесется, особенно – в канун нашей серебряной свадьбы. Но, слава Богу, Маша, как всегда, проявила мудрость. Ведь нет ничего бессмысленней, чем ревновать к прошлому.^[1]

1

Что-то я делал не так,

          извините, —

                    жил я впервые на этой земле.

Роберт Рождественский

La vida de Evtushenko es un saco,

lleno de las balas e de los besos

Gonsalo Arango

Жизнь Евтушенко – это мешок, набитый пулями и поцелуями.

Гонсало Аранго

(Из его книги «Медведь и колибри» (1968) – о нашей поездке по Колумбии)

Я словно засохшую корочку крови сколупываю

на ране давнишней,

          саднящей,

                    но сладкой такой,

как будто мне голову гладит

                    маркесовская Колумбия

твоей,

          Дора Франко,

                    почти невесомой рукой.

И не было женщины в жизни моей до тебя идеальнее,

хотя все, кого я любил,

          были лучше меня,

но не было до-историчней

          и не было индианнее,

чем ты —

          дочь рожденного трением

                    первого в мире огня.

2

В шестьдесят восьмом —

          полумертвым,

угорелым я был, как в дыму.

Мне хотелось дать всем по мордам,

да и в морду – себе самому.

В шестьдесят восьмом все запуталось,

все событиями смело.

Не впадал перед властью в запуганность —

испугался себя самого.

Так я жил, будто жизнь свою сузил

в ней, единственной, но моей,

в сам собою завязанный узел

трех единственных сразу любвей.

Трех любимых я бросил всех вместе

и, расставшись, недоцеловал.

Все любови единственны, если

за обвалом идет обвал.

Я всегда жизнь любил упоительно,

но дышать больше нечем,

          когда

все горит

          и в любви, и в политике,

а пойдешь по воде —

          и вода.

И тогда за границу я выпросился,

оказавшись в осаде огня,

будто я из пожара выбросился,

пожирающего меня.

Был я руганый-переруганный.

Смерть приглядывалась крюком,

но рука протянулась Нерудина,

в Чили выдернула прямиком.

Как читал я стихи вместе с Пабло!

Это было – дуэт двух музык,

и впадал, словно Волга, так плавно

в их испанский мой русский язык.

Двупоэтие было красивое,

и Альенде – еще кандидат —

повторял, как студенты, грассируя:

«В граде Харькове – град, град…»

Ну а после —

          не на небеса еще —

пригласили меня в Боготу,

в потрясающую и ужасающую

красоту,

          нищету,

                    наготу.

Я летел через Монтевидео,

и мне снились недобрые сны.

Было, кажется, плохо дело

и в Москве, и у Пражской весны.

Для наивного социалиста

при всемирнейшем дележе

было страшно, что дело нечисто

Ну а рук не отмоешь уже.

И чем больше ханжили обманно,

я не верил в муру всех гуру:

вдруг из нищенского кармана

танки выкатят сквозь дыру?

Никакого не может быть «изма»,

выносимого до конца,

если даже подобье изгнано

человеческого лица.

Пригласили меня «ничевоки».

Сам Гонсало Аранго^[2],

          их вождь,

меня обнял:

          «Поэт, ну чего ты?

Ждет тебя здесь то,

          что ты ждешь».

Я подумал:

          «Звучит как заманка» —

и спросил будто со стороны:

«Что же ждет меня?» —

          «Дора Франко.

Друг для друга вы рождены».

Симпатичный был парень Гонсало,

но душа моя за́долго до

от сосватыванья --">