Юнна Петровна Мориц - Горечь прежних пыток

Юнна МОРИЦ Горечь прежних пыток

Поэзия жива свободой и любовью...

Поэзия жива свободой и любовью.

На каторге, в тюрьме, в изгнании — жива,

на бойне, где народ причислен к поголовью

и меньшинство идет в желудок большинства.

Но всюду — тайники, убежища, укрытья:

то щель в глухой стене, то свет в чужом окне.

В сугробе, в сапоге, во рту, в мозгу, в корыте

спасаются стихи — в копне и в дряхлом пне,—

и спросит юный внук у бедного Адама:

—А где ты был, Адам, инструктор ПВО,

когда стерег Руслан ^[1] безумье Мандельштама?

—Я был, где большинство, а он — где меньшинство.

У черта на рогах, в трубе и в готовальне

спасаются стихи по воле меньшинства,

чтоб совесть большинства была еще кристальней,

когда промчится слух: Поэзия — жива!..

...когда примчится весть о меньшинстве великом,

которое сожрал кровавый людофоб,

усатый лилипут, с изрытым оспой ликом

и толпами рабов, его лобзавших гроб.

Ни мертвый, ни живой не прекратит свободу

поэзии, чей дух не брезгует бедой.

Поэты — меньшинство, дающее народу

дышать, дышать, дышать —

хоть в стебель под водой!

Страна вагонная, вагонное терпенье...

Страна вагонная, вагонное терпенье,

вагонная поэзия и пенье,

вагонное родство и воровство,

ходьба враскачку, сплетни, анекдоты,

впадая в спячку, забываешь — кто ты,

вагонный груз, людское вещество,

тебя везут, жара, обходчик в майке

гремит ключом, завинчивая гайки,

тебя везут, мороз, окно во льду,

и непроглядно — кто там в белой стуже

гремит ключом, завинчивая туже

все те же гайки... Втянутый в езду,

в ее крутые яйца и галеты,

в ее пейзажи, забываешь — где ты,

и вдруг осатанелый проводник

кулачным стуком, окриком за дверью,

тоску и радость выдыхая зверью,

велит содрать постель!.. И тот же миг,

о верхнюю башкой ударясь полку,

себя находишь — как в стогу иголку,

и молишься: о боже, помоги

переступить зиянье в две ладони,

когда застынет поезд на перроне

и страшные в глазах пойдут круги.

Весело было нам на моих поминках...

Весело было нам на моих поминках,—

пан студент напевал, молодой настолько,

что мы ходили с ним гулять

к розовым фламинго,

а Дудинцев подточил базис и надстройку!..

На поминках моих было нам весело,—

пан студент напевал...

А и то — благо,

что хрустело — хруп! хруп! — оттепели месиво

и еще не — хряп! хряп! — доктора Живаго.

Было нам весело на поминках моих,—

пан студент напевал, кавалер с форсом!

Был он парень — не мой,

был он многий жених,

но как вспомню про все — шевелю ворсом.

Два поколения изменят взгляд на вещи...

Два поколения изменят взгляд на вещи,

наш путь трагический в читальне пролистав.

И, содрогаясь, назовут еще похлеще

событий химию, их свойства и состав.

Нам выдирать пришлось бы вместе с потрохами,

чтоб разглядеть все эти язвы, все рубцы,

всю эту боль, кровоточащую стихами,

где наши странники живут и мертвецы.

Не тридцати-сорокалетним кавалерам,

увядшим в поисках, откроется оно,

а детям, отрокам, блуждающим по скверам,—

их одиночество прозреньями полно.

И, наши трепеты надежд воспоминая,

они печально улыбнутся нам вослед,—

как бы улыбкой милосердья пеленая

младенцев, Иродом порубленных чуть свет.

А непорубленный... Сегодня воскресенье

и прутья вербные в серебряной воде —

одно-единственное, может быть, растенье,

в котором теплится надежда, как нигде.

Лучше я выгляжу в худшие дни...

Лучше я выгляжу в худшие дни,

краше — когда я синим

горю огнем и мои ступни

по раскаленным бегут пустыням,

бешено перегребая ритм,

как песок, засасывающий паденье

и превращающий, господи, метеорит

в толстое --">