Владимир Александрович Луговской - Стихи

другое место в мире,

И даже есть хорошая приятность

От голосов и выкриков базарных,

От беготни и толкотни унылой…

Здесь столько горя, что оно ничтожно,

Здесь столько масла, что оно всесильно.

Молочнолицый, толстобрюхий мальчик

Спокойно умирает на виду.

Идут верблюды с тощими горбами,

Стрекочут белорусские еврейки,

Узбеки разговаривают тихо.

О, сонный разворот ташкентских дней!..

Эвакуация, поляки в желтых бутсах,

Ночной приезд военных академий,

Трагические сводки по утрам,

Плеск арыков и тополиный лепет,

Тепло, тепло, усталое тепло…

Я пьян с утра, а может быть, и раньше…

Пошли дожди, и очень равнодушно

Сырая глина со стены сползает.

Во мне, как танцовщица, пляшет злоба,

То ручкою взмахнет, то дрыгнет ножкой,

То улыбнется темному портрету

В широких дырах удивленных ртов.

В балетной юбочке она светло порхает,

А скрипочки под палочкой поют.

Какое счастье на Алайском рынке!

Сидишь, сидишь и смотришь ненасытно

На горемычные пустые лица

С тяжелой ненавистью и тревогой,

На сумочки московских маникюрш.

Отребье это всем теперь известно,

Но с первозданной юной, свежей силой

Оно входило в сердце, как истома.

Подайте, ради бога.

Я сижу

На маленьких ступеньках.

Понемногу

Рождается холодный, хищный привкус

Циничной этой дребедени.

Я,

Как флюгерок, вращаюсь.

Я канючу.

Я радуюсь, печалюсь, возвращаюсь

К старинным темам лжи и подхалимства

И поднимаюсь, как орел тянь-шаньский,

В большие области снегов и ледников,

Откуда есть одно движенье вниз,

На юг, на Индию, через Памир.

Вот я сижу, слюнявлю черный палец,

Поигрываю пуговицей черной,

Так, никчемушник, вроде отщепенца.

А над Алтайским мартовским базаром

Царит холодный золотой простор.

Сижу на камне, мерно отгибаюсь.

Холодное, пустое красноречье

Во мне еще играет, как бывало.

Тоскливый полдень.

Кубометры свеклы,

Коричневые голые лодыжки

И запах перца, сна и нечистот.

Мне тоже спать бы, сон увидеть крепкий,

Вторую жизнь и третью жизнь, — и после,

Над шорохом морковок остроносых,

Над непонятной круглой песней лука

Сказать о том, что я хочу покоя, —

Лишь отдыха, лишь маленького счастья

Сидеть, откинувшись, лишь нетерпенья

Скорей покончить с этими рябыми

Дневными спекулянтами.

А ночью

Поднимутся ночные спекулянты,

И так опять все сызнова пойдет, —

Прыщавый мир кустарного соседа

Со всеми примусами, с поволокой

Очей жены и пяточками деток,

Которые играют тут, вот тут,

На каменных ступеньках возле дома.

Здесь я сижу. Здесь царство проходимца.

Три дня я пил и пировал в шашлычных,

И лейтенанты, глядя на червивый

Изгиб бровей, на орден — "Знак Почета",

На желтый галстук, светлый дар Парижа, —

Мне подавали кружки с темным зельем,

Шумели, надрываясь, тосковали

И вспоминали: неужели он

Когда-то выступал в армейских клубах,

В ночных ДК — какой, однако, случай!

По русскому обычаю большому,

Пропойце нужно дать слепую кружку

И поддержать за локоть: "Помню вас…"

Я тоже помнил вас, я поднимался,

Как дым от трубки, на широкой сцене.

Махал руками, поводил плечами,

Заигрывал с передним темным рядом,

Где изредка просвечивали зубы

Хорошеньких девиц широконоздрых.

Как говорил я! Как я говорил!

Кокетничая, поддавая басом,

Разметывая брови, разводя

Холодные от нетерпенья руки,

Поскольку мне хотелось лишь покоя,

Поскольку я хотел сухой кровати,

Но жар и молодость летели из партера,

И я качался, вился, как дымок,

Как медленный дымок усталой трубки.

Подайте, ради бога.

Я сижу,

Поигрывая бровью величавой,

И если правду вам сказать, друзья,

Мне, как бывало, ничего не надо.

Мне дали зренье — очень благодарен.

Мне дали слух — и это очень важно.

Мне дали руки, ноги — ну, спасибо.

Какое счастье! Рынок и простор.

Вздымаются литые груды мяса,

Лежит чеснок, как рыжие сердечки.

Весь этот гомон жестяной и жаркий

Ко мне приносит только пустоту.

Но каждое движение и оклик,

Но каждое качанье черных бедер

В тугой вискозе и чулках колючих

Во мне рождает злое нетерпенье

Последней ловли.

Я хочу сожрать

Все, что лежит на плоскости.

Я слышу

Движенье --">