Ирина Васильевна Василькова - Тёмный аквалангист

насквозь Чечню, Валгаллу,

и в этих неэвклидовых пространствах

нацеленную не скажу куда…

Овечий страх сочился по уступам,

пастуший страх побрякивал в котомке,

а мой, дивясь уступкам матерей,

всё матерел, и головой вертя,

жрал мимо пролетающие пули,

как маленьких птенцов бритоголовых,

пока ещё не выросших в солдат.

Его зрачок, сухой и вертикальный,

и жгучий, как порез, залитый йодом,

он ждал меня, он гнал меня во сне,

чтобы размазать танковой колонной,

чтобы в песок втоптать меня такую —

разъятый ум, отравленное сердце

и мальчики кровавые в глазах…

* * *

Эта ветка высохла. Эта звезда остыла.

Эта влага вытекла, ибо сосуд разбит.

Бесконечность смотрит в глаза и заходит с тыла.

Значит, SOS не принят. Реаниматор спит.

Что ты чувствуешь, форма оплывшая, утекая

в мировой колодец с воронками чёрных дыр?

Все они — тупик? Или есть среди них такая,

что всосёт и выплюнет в наоборотный мир?

Кто мы там теперь — основатели или гости?

Ветка сделалась влагой. Сосудом стала вода.

Перемешаны вольной рукой игральные кости,

и скребёт когтями смерть по стеклу от злости,

а в стеклянной банке живая дрожит звезда.

* * *

Ирине Ермаковой

Если в стеклянный шарик глядишься долго,

опрокидываясь в глубину и меняясь в лице, —

там плавает размагниченная иголка

с Кащеевой смертью, мерцающей на конце.

Безумный компа’с, однополюсный провожатый,

цыганит, манит, гонит парус вперёд,

и рыжие листья летят отвязной регатой

туда, где чёрная ниагара время надвое рвёт.

Я вижу во сне сияние мокрых досок

палубных — ты идёшь на многоголосый звук,

только это не зов — это морок и отголосок

иных смертей, ловушка, Кащеев круг.

И, рванув сквозь время, да так, что дыхалке больно,

забегаю вперёд — и в падении, как любовь,

я беру твою жизнь, словно в детстве пас волейбольный

на костяшки пальцев, кожу сбивая в кровь, —

а она, рикошетом уйдя от чужой химеры,

пробивает навылет мрак и слепящий свет,

и, взмутив пузырьками ясность хрустальной сферы,

вылетает наружу и падает на паркет.

И поскольку мой прерванный сон розовеет снова,

я могла бы закончить так: и простёр крыла…

Но давай не будем — никакое земное слово

не расскажет тебе, в какой я бездне была.

* * *

Если земную жизнь разбить на квадраты

десятилетий — с дотошностью геометра, —

то именно в этом мы с тобой друг к другу прижаты —

толпой ли, волной ли, усилием встречного ветра.

Имя двоится — зеркало кармы, эхо астрала —

мы одной крови летучей, тысячи лет я тебя знаю.

Да и какая, в сущности, разница — что нас связало —

тень Пенелопы, ключей тарусских вода ледяная?

Мы брели по иным квадратам, чужим наречьям,

на сухих косогорах оскальзываясь друг за другом.

Соль на платьях. Пахнет Понтом и сыром овечьим.

Тропа сорвётся — квадрат обернётся кругом.

Празднуй радость так, чтоб никогда не прощаться,

в новом, пустом квадрате легко взлетая.

Жизнь до каких-то пор — казино, где ставят на счастье,

а после него — сквозящая проходная,

круг ожидания, предчувствие самолёта

(для небесного транспорта иного не вижу слова),

только имя твержу, как заклятье, над пультом пилота,

чтобы и Там ближе к тебе оказаться снова.

Как из шкуры змеиной, выпрастываясь из тела,

из сплошных несуразиц — биографии, гендера, пола,

с тобою рядом всё летела бы и летела —

вот оно — после — воздушная наша школа.

* * *

Лихорадка жизни, ты сводишь меня с ума!

И не то чтобы без толку, а всё-таки мимо смысла

едва светящегося, насколько позволит тьма,

пролетаю. Меня донимают числа,

буквы, заумный бред, лексическая шелуха,

благообразие формул, истерика, виртуальные сети.

Хищница, выедающая собственные потроха, —

как не тошно тебе, когда насмерть грызутся дети!

Подстрекаешь, разводишь в стороны: выбирай,

хочешь — вниз с колокольни, а хочешь — прорвёмся в --">