Ирина Васильевна Василькова - Стихотворения

диковатый

лунный свет кладет заплаты

на уснувшую траву,

мира контуры меняя,

тихим страхом наполняя

сад, в котором я живу.

Мне во тьме видна скамейка,

где ночных существ семейка

завершает свой обед,

где, с утра нащупав тему,

сочинял весь день поэму

незадачливый сосед.

Меж своих угодий злачных

он бродил в галошах дачных,

с недоверчивым лицом,

хмуря брови деловито,

заедая аква виту

перезрелым огурцом.

Где сосед? А нет соседа.

Он погоню сбил со следа,

оторвался — и взлетел,

утишая сердца раны

среди марсов и уранов

и других небесных тел.

Обретя свою свободу,

он плывет по небосводу

в телогрейке, но босой,

а под темными стволами,

сея фосфорное пламя,

бродит барышня с косой.

А соседка? Нет соседки,

той, что чай пила в беседке,

и беседки тоже нет.

Чайник брошен недопитый,

а за ней — крутой, размытый,

реактивный тает след.

Старый пес — и он за ними,

месит лапами больными,

в вираже руля хвостом.

И в ответ на зов осенний

их серебряные тени

завиваются винтом.

Небосвод сгустился плотно,

на сукне его добротном

косо млечный путь звенит,

словно орденская лента,

и летит моя фазенда

сквозь потоки Леонид.

Дикий ветер воет в поле.

Я одна осталась, что ли?

Ни мангала, ни огня…

Только фосфорная дева,

да и та куда-то делась —

или ей не до меня?

Ход луны в ночной лазури

будит яблочные бури

под наплывами коры,

поздний сок бурлит в березах,

и цветут на хрупких лозах

параллельные миры.

* * *

Да, иллюзия, майя — пусть, но ее текстура,

ее фактурного гобелена узлы и вены!

Мелочи, что на вид холодны и хмуры,

а на ощупь жарки, яростны и бесценны.

Наждаком шлифуют, как рашпиль, дерут безбожно

очерствевших лет чешуйчатые наплывы —

и, буравя поры, вскипает огонь подкожный,

лишь плечом коснешься шершавого тела ивы.

Да, креза, шиза, дактилоскопическое помраченье —

гладишь жирную ряску в пруду — ладонь под током!

Осязательный эрос, томительное влеченье —

визуальна гладь, а чревата тактильным шоком.

Пубертатной девой, не вызубрившей заданье,

все принять — подсказку, ласку, чужую милость,

но любить ли издали — памятью, ожиданьем —

если в кончиках пальцев любовь моя затаилась?

Непроглядный сон — смола, антрацит и деготь —

я пустую лейку отбрасываю к сараю

и, летя к тебе, никак не могу потрогать,

потому что в руки въелась земля сырая.

* * *

Нас не Эроты друг к другу бросают, а боги деталей.

Так и Гомер ремешками милетских сандалий

больше привязан ко мне, чем гекзаметром тяжким,

даже Сафо мне оставила шпильки и пряжки.

Веер кастильский купила Прекрасная Дама,

дух керосина опять веселит Мандельштама,

видит в трубу Заболоцкий небесное тело,

с лавров пустых золотая фольга облетела.

Так что, дружок, отложи свои шашни с глаголом —

ясен концепт и хорош одиночеством голым.

(Чеховым веет? Струна зазвенела в тумане?)

Сядем и выпьем за ложечку в чайном стакане.

* * *

Счастье кроится посредством ножниц, лезвия чиркнут — готов коллаж.

Что мне до царских твоих наложниц — их я наклею в другой пейзаж.

Мне же предутренний свет в окошке, искра табачная в темноте,

два чудака на чужой подложке — две аппликации на листе.

Можно свернуть его в лодку, птичку, сплавить по воздуху и воде,

в сейф запереть, потеряв отмычку, и не найти никогда нигде.

Сжечь на свече и упрятать в ларчик пепел — в карманный такой Сезам,

но отворишь — и ударят жарче в ноздри лаванда, емшан, бальзам.

Горький эфир прошибает поры — в мире, где призрачно душ родство,

держит надежней любой опоры ветреных мнимостей торжество.

А на песчаных откосах Леты крышку откроешь — пирит, слюда,

ни золотинки — но я про это не заикнусь уже. Никогда.

--">