Георгий Аркадьевич Шенгели - Раковина

ОГОНЬ И ГЛИНА

И смуглый звон чеканных кирпичей

Милей, чем плавный пересвет лучей,

Которыми звездились турмалины.

Я ювелиром был, ловцом огней,

Чей хладный пламень выбрали павлины,

Но прогудел полынный ветр былины,

И вот в кувшины звонко бьет ручей.

Где небо серо над безводным логом,

Где зной ложится бронзовым ожогом

На высушенные песком тела, —

Кирпичные там водоемы встанут,

И волны свежие, светлей стекла,

Отрадно в чаши глиняные грянут.

1916.

САНСКРИТ

     Смуглая кожа земли, — той, где струится муссон.

В призвуках тайных и темных кроются лики дравидов,

     Преданных мертвой луне, солнцем сожженных людей.

В плавно-певучих разливах широко отверстых гласных

     Всплески высокой волны, — воли грядущих веков.

И в трепетании смутном шорохов, шопотов, шумов

     Скорбные шелесты трав в мире бескрайних могил.

1917.

СЛОВАРЬ

Колье гортанно прозвучавших слов.

Отраден мой сегодняшний улов:

Мир и словарь, — как море и акварий.

Разглядывай резьбу радиолярий

Не под покровом громовых валов,

Но в хрустале недвижимых слоев,

И бережливым будь, что антикварий.

Так в малом целый познается мир.

Так в блестке золота раскрыт Офир,

И слово легкое — стигмат вселенной.

Люблю слона, певучую их плоть:

Моей душе, неколебимо пленной,

Их вестниками воли шлет Господь.

1917.

МИКРОКОСМ

Жука металло-голубое тело,

И капелька округло отвердела,

И надолго под хвоей залегла.

Волна над новым дном проголубела,

На отмелях прозрачна и светла,

И тенью мимолетного крыла

Легко мутнели в ней чешуйки мела.

И трубка пенковая предо мной

Темнеет матовой золотизной,

И мутен желтопламенный янтарик.

И тихо в нем, как в волнах облака,

Включен металло-голубой фонарик.

В моей руке — далекие века.

1916.

СЕНАТ

А в Капитолии, в белоколонной зале,

Сенаторы себя к сиденьям приковали,

И заседание под медные рога —

Непрерываемо. Враг топчет берега,

И бронями кипя, пораскалились дали,

Но память о былом, — о Пирре, Аннибале, —

Как последождная победная дуга.

И клятву выковав в произнесеньи четком, —

Спокойный человек с квадратным подберодком

Запаивает жезл в медь маленькой руки, —

И, чуя пиршество, чертят по небу птицы:

По мрамору ступень упруги и легки

Шаги Диктатора, — плеск молока волчицы.

1917.

ГРЯДУЩИЙ

И Воин не приидет боле,

И на Давидовом престоле

Четвертовластник тяжко сел.

И на священных высотах

Воздвиглись капища Ваала,

И мерзость перекочевала

На жертвенный, на древний прах.

У божьего святого дома

Умяли площадь ипподрома,

Метали диск и гнули лук,

Ремнями мерзостных подпруг

На Вакховы пиры и пляски

Влекли Левииных сынов,

Срывали с дочерей завязки

Их берегущих поясов.

Священников колесовали,

Топили в быстрине реки,

Пророкам очи выжигали

И вырывали языки.

И матерей, что обожгли

Детей печатью обрезанья,

Влекли на смерть и поруганья,

Нагими по земле влекли.

И, взяв младенческие трупы,

Крепили к высохшим сосцам,

И там, где приземился Храм,

И где Стена свои уступы

Взнесла к безмолвным небесам, —

Их повергали в пепел смрадный.

Так встал кровавый и громадный,

Захлестнутый проклятьем век.

И страстный исступленный бег

Стремила кровь в стесненных жилах,

Стремила мысль: Когда ж придет?

Когда ж Мессия на могилах