Николай Николаевич Асеев - Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930

нас

шум и свет!..

Неужели же

мы не вычистим

тишину

непролазных лет

рассиявшимся электричеством?

Мне не сласть –

над одной Москвой

видеть света

дуги и радуги:

я хочу,

чтобы им насквозь

пламенеть

на Волге и Ладоге,

Муть и сонь

непробудных мест,

грохоток

под железной шиною, –

в дрожи звезд

задремал уезд

тишиной своей

петушиною.

Сколько лет нам

за лес и хлеб,

подвозимый

горькими клячами,

распевать

про навоз и хлев, –

жить лишь

радостями телячьими?!

Не насквозь же

сердца пророс –

и сердца

остеклели заживо –

этот злой

голубой мороз,

норовящий

кровь замораживать?!

Нет!

Недаром тот блеск и шум.

Разбросайся, костер,

поленьями.

Сдвинься с места,

гиляцкий чум,

топоча ногами оленьими.

Шевелись,

голосок во рту,

желчь и горечь обиды

выплюнув.

Мы собьем

вековой колтун,

темнотой

над Севером вздыбленный.

Полыхнет –

не в одной Москве, –

жить светлее

повсюду хочется, –

этих зорь

небывалый свет,

и петушья песня

прикончится!

Свет

сверлящих тьму

проводов,

глаз зари,

запылавший ранее,

ты затмишь

своей правотой

даже

Северное сияние.

Не погаснешь ты

под крылом,

слепотой

и ужасом веющим;

ты нам блещешь

в темь

напролом

по снегам,

зарей розовеющим…

По Москве

кричат петухи,

по нашестам своим

орут еще.

Но растут

огни

и стихи

о сияющем

нашем будущем!

1928

Москвичи

1

Своею,

совсем особою кастою, –

чужие придут –

сгорим от свечи, –

жили лобастые

и очкастые

закоренелые

москвичи.

На Сивцевом Вражке,

на Старо-Конюшенном

и дальше

за тусклым просветом реки

еще и теперь

могут быть обнаружены

их старые гнезда –

особняки.

Носители славы

и знания светочи,

они

родовое хранили лицо

среди

дорогой им

наследственной ветоши,

покрытой душистой

истлелой пыльцой.

Всем семейством,

за компанию,

ездили в баню.

Всей Москвою

правили свадьбищи,

и, отсияв,

отплясав,

отгорев,

род за родом

сбирался на кладбище

тем же цугом

фамильных карет.

Трещали комоды

пузатого дерева,

ложились

пасьянсовых карт

веера,

и маятник

грузное время отмеривал

над хитрыми

росчерками пера.

Так проходило

лет полсто́,

и в перебродившем

вине поколений,

скопившись в застое

довольства и лени

крепчал,

зародившись,

Лев Толстой.

Он,

будто ударить страшась,

за пояс

засунув

огромную руку-клешню,

вставал,

распирая

и полня собою

дубового века

тугую квашню.

2

Быть может,

они и взаправду сгорели,

когда,

разливая весенний галдеж,

от плоских Башкирий,

от тусклых Карелий

пришла

непонятливая молодежь.

Пришла,

молодыми плечьми

колыхая,

и из-под верблюжьих шерстей

и овчин

глядит,

запрокинув свои малахаи:

«Учи нас

науке своей,

москвичи».

Ей хочется

нынешней новины

свежей, –

как ноздри оленя,

парной и простой.

А мы ей:

«Постой, товарищ,

а где же

таящийся

среди вас Толстой?

Чтоб он появился –

под нашей опекой

концерты послушай,

музей обегай.

Чтоб ты научился

переживать

к следующей зиме –

выслушай лекцию

о кружевах.

Выучи

метр и размер:

«Ветром густым

ломит кусты,

мчится стрелой

олень.

Я на весу

пулю несу,

мог бы догнать,

да лень.

Что мне бежать,

если свежа

вечера

сонь и тень.

Это не лес –

города блеск,

это – трамвай, –

не олень».

3

Когда возвращался

какой-нибудь пьяненький,

от вин,

почета

и времени дряхл,

он был раздеваем

столетнею нянькой

в повойнике пестром

на серых кудрях.

А эти –

не требуют наблюдений,

крепки их клыки

и упруга рука.

Высок и росист

рассиявшийся день их,

и ночь их спокойна

и глубока.

До их кочевого

тревожного быта

еще не коснулся

бродильный застой.

Из них не придет –

на носу зарубите –

ни Пушкин,

ни Гоголь,

ни Лев Толстой.

Мы – молодость мира,

мы только на --">