Евгений Александрович Евтушенко - Полное собрание стихотворений

антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

я всем антисемитам,

                 как еврей,

и потому —

          я настоящий русский!

1961

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

(обратно)

Баллада о шефе жандармов…

Я представляю страх и обалденье,

когда попало в Третье отделенье

«На смерть Поэта»…

             Представляю я,

как начали все эти гады бегать,

на вицмундиры осыпая перхоть,

в носы табак спасительный суя.

И шеф жандармов — главный идеолог,

ругая подчиненных идиотов,

надел очки… Дойдя до строк: «Но есть,

есть божий суд, наперсники разврата…» —

он, вздрогнув, огляделся воровато

и побоялся еще раз прочесть.

Уже давно докладец был состряпан,

и на Кавказ М. Лермонтов запрятан,

но Бенкендорф с тех пор утратил сон.

Во время всей бодяги царедворской —

приемов, заседаний, церемоний:

«Есть божий суд…» — в смятенье слышал он.

«Есть божий суд…» — метель ревела в окна.

«Есть божий суд…» — весной стонала Волга

в раздольях исстрадавшихся степных.

«Есть божий суд…» — кандальники бренчали.

«Есть божий суд…» — безмолвствуя, кричали

глаза скидавших шапки крепостных.

И шеф, трясясь от страха водянисто,

украдкой превратился в атеиста.

Шеф посещал молебны, как всегда,

с приятцей размышляя в кабинете,

что все же бога нет на этом свете,

а значит, нет и божьего суда.

Но вечно

      надо всеми подлецами —

жандармами, придворными льстецами,—

как будто их грядущая судьба,

звучит с неумолимостью набата:

«Есть божий суд, наперсники разврата…

Есть божий суд… Есть грозный судия…»

И если даже нет на свете бога,

не потирайте руки слишком бодро:

вас вицмундиры ваши не спасут,—

придет за все когда-нибудь расплата.

Есть божий суд, наперсники разврата,

и суд поэта — это божий суд!

Евгений Евтушенко. Стихи.

Россия — Родина моя. Библиотечка русской советской поэзии в пятидесяти книжках.

Москва: Художественная литература, 1967.

(обратно)

Белые ночи в Архангельске

Белые ночи — сплошное «быть может»…

Светится что-то и странно тревожит —

может быть, солнце, а может, луна.

Может быть, с грустью, а может, с весельем,

может, Архангельском, может, Марселем

бродят новехонькие штурмана.

С ними в обнимку официантки,

а под бровями, как лодки-ледянки,

ходят, покачиваясь, глаза.

Разве подскажут шалонника гулы,

надо ли им отстранять свои губы?

Может быть, надо, а может, нельзя.

Чайки над мачтами с криками вьются —

может быть, плачут, а может, смеются.

И у причала, прощаясь, моряк

женщину в губы целует протяжно:

«Как твое имя?» — «Это не важно…»

Может, и так, а быть может, не так.

Вот он восходит по трапу на шхуну:

«Я привезу тебе нерпичью шкуру!»

Ну, а забыл, что не знает — куда.

Женщина молча стоять остается.

Кто его знает — быть может, вернется,

может быть, нет, ну а может быть, да.

Чудится мне у причала невольно:

чайки — не чайки, волны — не волны,

он и она — не он и она:

все это — белых ночей переливы,

все это — только наплывы, наплывы,

может, бессоницы, может быть, сна.

Шхуна гудит напряженно, прощально.

Он уже больше не смотрит печально.

Вот он, отдельный, далекий, плывет,

смачно спуская соленые шутки

в может быть море, на может быть шхуне,

может быть, тот, а быть может, не тот.

И безымянно стоит у причала —

может, конец, а быть может, начало —

женщина в легоньком сером пальто,

медленно тая комочком тумана,—

может быть, Вера, а может, Тамара,

может быть, Зоя, а может, никто…

1964

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

(обратно)

Благодарность

M.B.

Она сказала: «Он уже уснул!»,—

задернув полог над кроваткой сына,

и верхний свет неловко --">