Рюрик Ивнев , Вадим Габриэлевич Шершеневич , Константин Аристархович Большаков , (Хрисанф) - Крематорий здравомыслия

гребенка и желтела.

Вы завернулись в прозрачный вечер

И тюлем в июле обернули тело.

Я метался, как на пожаре огонь,

Шепча: «Пощадите, снимите, не надо!»

А Вы становились все тише и тоньше

И продолжалась сумасшедшая бравада.

И в страсти, и в злости, кости и кисти

На части ломались, трещали, сгибались…

И вдруг стало ясно, что истина

Это Вы, – а Вы улыбались.

Я умолял Вас: «моя? моя!»,

Волнуясь и бегая по кабинету.

А сладострастный и угрюмый Дьявол

Разставлял восклицательные скелеты.

Тихий ужас

Отчего сегодня так странна музыка?

Отчего лишь черныя клавиши помню?

Мой костюм романтика мне сегодня узок,

Воспоминанье осталось одно мне.

В моей копилке так много ласковых

Воспоминаний о домах и барышнях.

Я их опускал туда наскоро

И вот вечера мне стали страшными.

Писк мыши, как скрипка, и тени, как ведьмы,

Страшно в сумраке огромнаго зала!

Неужели меня с чьим-то наследьем

Жизнь навсегда связала?

И только помню!.. И в душе размягченной –

Как асфальт под солнцем – следы узорные

Чьих-то укоров и любви утонченной! –

Перестаньте, клавиши черныя!

Вадим Шершеневич.

Москва

Павел Широков

«Холодный день, как дельный метранпаж…»

Холодный день, как дельный метранпаж,

Весь – распыленный луч электролампы,

Садится сумрачно в моторный экипаж,

Глупея, как старинные эстампы.

Ночь, старый вечносиний свой салоп

Неторопливо застегнув крючками,

Перешагнула крайний небоскреб

И вниз взглянула звездными очками.

Но не заснет громадный Грохомет, –

Он слово «сон» ненадобно откинул

Из-за того, что для его работ

«Секунда-жизнь» есть величайший стимул.

В сплетенных в сеть струнах стальных полос

Струится глухо стелющейся лентой

Гул множества вертящихся колес –

Последний звук прошедшаго момента.

А высоко, над крышами, маяк

Себя сравнил с звездой; но он полезней,

Как неподвижный полуночный знак

Для летунов, тонущих в небной бездне.

Впитав умом обратные века,

Гляжу на все с вершины виадука –

И странно мне и жутко – так, слегка

Железо ферм и колебанье стука.

Вечер

Разбрасывая злостный хмель,

Кокетливо глядят витрины,

А тени, трогая панель,

Распрыгались, как балерины.

В костюмы дорогих конфект

Для улиц женщины одеты

И жадно взорится проспект

На дверь ночного кабарэтта.

Чуть слышимым шуршаньем шин

Зовут с собой автомобили, –

Ведь в даль колесами машин

Так весело промерить мили.

Пусть в этот вечер входит тот,

Кто сердцем нестерпимо молод!..

Как очень дальний пароход,

Бормочет задремавший город.

Павел Широков.

С.-Петербург.

Борис Лавренев

Q-oquis

Вы приедете в малиновом ландолете

С маленьким пучком пармских фиалок.

Спасибо, что Вы вспомнили о поэте,

Который так Вам верен и так жалок.

Я приму Вас в маленькой комнате,

Уставленной звездами белых лилий,

И буду рад, если здесь Вы вспомните

Всех, кого любите и кого любили.

Слушая хрипенье часовой кукушки,

Вы разольете в чашки дымящийся кофе,

А я сяду у Ваших ног на подушке

И буду читать Вам нежныя строфы.

Играя перчатками и печенье разжевывая,

Вы будете болтать о весне, о ненастье,

А я, Ваши детские пальцы перецеловывая,

Буду верить, верить, что возможно счастье.

А вечером, прижавшись на темной лестнице

Ко мне, Вы уедете в пыхтящей машине

, А я уныло вернусь к своей ровеснице,

Своей любовнице – тоске в мезонине.

Nocturne

Задыхающийся храп рысака

И топот копыт по рябой мостовой;

Как брызги чернил распластались облака

По ситцу небесных обой.

Коснеющия стены домов

В зеленом мерцанье слепых фонарей,

Четкое звяканье брызжущих огнями подков

Впивается в сердце острей.

Пускай никто не поверит мне,

Я бедный чудак, набеленный Пьерро,

Но детския руки ея я целовал не во сне

И пил ея смеха серебро.

Вы скажете мне: Ах, ты глуп,

Ты жалкий актер, ты влюблен в пустяки.

Не верю – осталась красная помада губ

Пятном на белилах щеки.

Не верю, я слышал и смех, и плач,

И робкия просьбы: не целуйте… оставь…

Но разве то, что нас мчит бульваром --">