Феликс Иванович Чуев - Святыни дней

только мы, вечерние, за чаем,
как будто бы и не было всего.
Вернее, было все, но без аварий,
без мук и неутешного следа,
и в Звездн
ый возвращается Гагарин
и, может, завтра позвонит сюда.

МАТЕРИНСКАЯ ЗЕМЛЯ

Ослепнуть от первого снега,
без майки шагнуть за порог,
где щедро, как манна с неба,
он сыплется — между строк.
Земля, как бумага, скрывает
под ним откровенье свое,
и лишь кое-где выпирают
стихами — деревья, жилье.

И зорюшки свет повивальный,
и синего леса тайник...
И вся ты светла и печальна,
как судьбы поэтов твоих.
11

Маме, если б она жила сейчас.

Пахнет садом,

пахнет сонной мятой,
спелый ветер трогает кусты.
Пахнет на веранде пол дощатый
так незабываемо, как ты.

И фонарь за домиком качается,
и квадраты света под окном.
Все, что наказуемо,— прощается,
пыльный день закончен босиком.
Мама в тазик наливает воду,
вечером холодная вода.
Боязно так, зябко,
будто сроду
воду я не видел никогда.

В трусиках сижу я на скамейке,
толечко ступнею прикоснусь —
входит мама.
Мама видит мельком,
будто и не смотрит.
Ну и пусть!
Насухо дерюжкой вытираю,
и тепло подошвам, и свежо
Босиком, на цыпочках, по краю —
по дорожке...
Страшно...
Хорошо!

Месяц
скибкой недозрелой дыни
к медвежонку-облаку поплыл...
Если б не осталось той святыни,
что б я вспомнил,
да и чем бы жил?
12

ГОРОД НЕФТЯНЫЕ КАМНИ

Когда пройдешь по эстакадам,
что через море пролегли,
поймешь соленую отраду
людской работы вне земли.
И скажешь: так оно и надо.
И хоть привычный здешний труд
достоин славы космонавта —
не слава празднуется тут,—
а из-под волн,
со дна морского
по трубам —
таинство огня,
непостижимое, как слово,
вдруг осенившее меня.
Когда намучены, усталы,
стихи не просятся в полет —
как по холодному металлу,
по ним поэзия забьет!
Но в трубах скрытое богатство,
что так мучительно ждалось,
собой не даст полюбоваться,
оно — работа, риск и злость.
Не зря сердито гонит Каспий
на сваи
стаи грубых волн,
и мастер —
в черном масле аспид —
кричит сквозь ветер:
— Танкер полн! —
Не зря —
железного покроя
здесь начинали дело те,
живые, павшие герои —
и вырос город на воде!
Машины —
можете не верить —
на деревянных мостовых
по сто, по двести километрят
до вышек дальних буровых...
Когда звезда на Каспий брызнет
сквозь небо, черное, как нефть,
и — хоть не часто в шумной жизни —
ему прикажет не шуметь,
13

то тишина взойдет такая,
что слышно: палубы журчат,
и боги нефти отдыхают
в кино, среди богинь-девчат.
Как будто бы курорт на водах,
и вовсе не было труда...
В суровых
радужных разводах
лежит геройская вода.

Спасибо, жизнь, благодарю,
спасибо, неулыба,
что я по-русски говорю,
тебе мое спасибо.
За ночь, пропахшую весной,
и море у обрыва,
за то, что не было со мной
всего того, что было,

а только где-то предстоит
пройти и удивиться —
в лесу, где зорюшка горит
непойманной Жар-Птицей.

Там свет такой, что провода
колышутся от света,
там над водою никогда
не потухает лето...
За все «ах, если да кабы»,
которые не встретил,
за то, что зрею для борьбы
на этом строгом свете!

В тиши окраинных ночей
пустынных улиц Лиепаи
я выходил один, ничей,
свое призванье забывая.
Я тихо к небу выходил,
где море светит у обрыва,
14

и небо мне дарило диво
среди разрозненных светил.
Как будто два живых крыла
просили бури за спиною,
и море женщина несла
в руках светящейся волною.
Еще далекая, вдали
всходила та, совсем иная,
моя, до лучика земная,
хоть в небе не было земли...
Я так люблю твое лицо
с такими черными бровями,
с такими синими ветрами,
тебя объявшими в кольцо,
походку гордую твою,
казачьей верности рисунок,
в котором чисто, как спросонок,
ты утром светишься;
люблю
твои полночные глаза,
невыносимые, родные,
какие только образа
хранят нетленными доныне.
Любите тех, кто любит вас,—
скажу в конце стихотворенья,
как будто этих слов значенье
насквозь увидел в первый раз.

Я знаю, что ты есть. Я не забыл,
что ты живешь в полярном городке.
Полярный ветер надо мной завыл,
тупым ножом ударил по щеке.
Твое письмо так медленно летело
недели под снегами схороня,—
как будто бы летело по метелям
и наконец-то встретило меня.
Зачем пишу? Забыть бы --">