Магда Сабо - Фреска

Магда Сабо Фреска

1

Аннушка проснулась от колокольного звона. Вечером, когда приехала, она была такая усталая, что не хватило сил выйти на балкон, осмотреться; она лишь распаковала вещи, приняла ванну и легла спать.

Книга, которую она положила у постели, чтобы почитать перед сном, осталась нераскрытой; она сразу погасила свет и заснула. Сейчас, перед тем как встать, она напоследок еще раз потянулась в постели, выпрямила спину до едва уловимого хруста суставов и мельчайших косточек, заранее радуясь утреннему умыванию. Она обожала полоскаться, мыться, обожала и мыло, и полотенце, и хлещущую из крана воду. Бьет колокол, стало быть, сейчас без четверти семь, звонят к утренней службе. «Бим-бом», – заглушая шум льющейся воды, доносился раскатистый звон. До чего назойливый, настырный колокол у этой новой церкви! В раннем детстве ей представлялось, будто колокол закован в железное облачение и постоянно голоден. На обед ему дают вонючие желтые пилюли, какие ей самой приходилось глотать от малокровия. Чем же еще может питаться колокол, как не железистыми пилюлями? По ночам он спит в железной кровати и укрывается железным одеялом, а утром, если его разбудить врасплох, орет, как Папа. «Бим-бом», – плыл колокольный звон над гостиницей и опять, как двадцать лет назад, вопрошал строго: «А где твоя пуговица с люстринового фартука, Аннушка?» В те годы она каждое утро под этот колокол спешно собирала тетрадки, хватала портфель, а недопитый кофе выплескивала в сад. Язон скулил за плотно прикрытой калиткой, псу хотелось увязаться за нею, что, конечно, было запрещено, а она знай себе мчалась дальше по улице, и туго заплетенные косички прыгали в такт по спине. Когда она входила в ворота школы, колокол снова оживал, но теперь он бил восемь раз кряду, и тут-то начиналось настоящее утро.

Сейчас только семь утра. Ну и поперемывают же ей сегодня косточки – в такой день черные чулки не надела. Нет у нее черных чулок. Да и платье для похорон неподходящее, и разгуливать в нем с утра тоже вроде бы не годится; тут, пожалуй, ее выручит плащ, хотя в плаще ходить целый день – запаришься. И шляпы вот тоже нет, впрочем, шляп у нее нет и в Пеште; она вообще их терпеть не может. Кому не нравится – пусть не смотрит. Она тщательно, с удовольствием расчесывала свои густые волосы, когда ей подумалось, что не худо бы заказать венок, но мысль эта мелькнула и исчезла, и она тут же забыла о венке. Стихли последние удары колокола, наконец она была готова. Но сначала решила выйти на балкон, осмотреться.

Гостиница стояла на главной площади, и, как обычно в провинциальных городах, на той же площади находились все прочие общественные здания.

Аннушка перегнулась через невысокие перила.

Нелепое здание новой церкви торчало как раз напротив гостиницы, и то один, то другой запоздалый прихожанин со смущенным видом поднимался по ступеням портала.

Чуть дальше бронзовый Кошут простирал руки к небу с таким отчаянием, словно в гимназии по другую сторону площади начался пожар, а равнодушным прохожим до того и дела нет; а может, то был немой крик: все напрасно, и хотя лицо его горит воодушевлением, надежды тщетны. Старые здания городской и комитатской управы, ныне занятые под городской и комитатский советы, осели по разные стороны площади и в упор уставились всеми своими окнами друг на друга. В первый момент Аннушка не могла решить, какое же из этих двух зданий уродливее. Пожалуй, все-таки комитатская управа: можно подумать, будто какой-то бездарный шутник карикатурно скопировал Дворец Дожей. Ратушу в известной мере спасал первоначальный замысел архитектора, даже многократные перестройки позднейших лет не могли окончательно скрыть от наблюдателя четких линий ампира.

Но самой уродливой из всех построек была, пожалуй, новая церковь. В детстве Аннушка называла ее «калачом», церковь и впрямь походила на этакий сдобный калач, слишком пышный, выпирающий из хлебной корзиночки. (Кто ее строил? Помнится, Енё рассказывал ей.) Тени переместились чуть дальше, солнечный луч упал на цветные изразцы фасада бывшего финансового управления, и Аннушка восторженно ахнула. На изразцах сияли тюльпаны: сине-желтые и ярко-красные изразцовые тюльпаны! Вот они, все целы! Тогда, в годы детства, откуда ей было знать, что такое изразцы; жила она в старом, чуть ли не двухсотлетнем доме приходского священника, где под ванную приспособили прежнюю прачечную. Но эти изразцы были --">