Виктор Олегович Пелевин - П5: Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана

Виктор ПЕЛЕВИН П5: Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана

Зал поющих кариатид

Лена пришла на прослушивание за два часа до назначенного срока, но все равно оказалась в очереди девятой.

Девушки, собравшиеся в небольшом холле — среди желтой кожи, стекла, хрома и винтажных голливудских плакатов, украшавших стены вместо картин, — заметно нервничали.

Лена тоже.

Девушки исчезали за дверью из матового стекла с интервалом примерно в четверть часа, потом выныривали и шли к выходу. По их лицам ничего нельзя было понять.

Когда по холлу пролетел звон электронного колокольчика и секретарша назвала ее фамилию, Лена вдруг запаниковала и долго не могла засунуть книгу в сумочку, так что секретарша даже нажала на кнопку еще раз. Но по пути к матовой двери Лена пришла в себя — и толкнула ее уверенной рукой.

За дверью оказался небольшой кабинет, похожий на приемную доктора-косметолога: письменный стол, пара кресел и жесткая медицинская кушетка, обтянутая клеенкой. Хозяин кабинета, которого было принято называть «дядя Петя», сидел на кушетке, скрестив мохнатые ноги, и курил сигару.

Дядя Петя был полный мужчина лет пятидесяти с голым черепом и мясистым лицом в стильных прямоугольных очках. Несмотря на свежевыбритость, он выглядел небритым: его полуседая щетина была так непобедимо густа, что казалось, будто он только что посыпал голову пеплом сигары, а для полноты покаяния втер некоторое количество еще и в щеки. Одет он был как ребенок — в мятые белые шорты и футболку с радужной надписью:

Taliban Ichkeria

Некоторое время он глядел на Лену, пожевывая сигару. Затем указал на стол и произнес:

— Раздевайся и залазь… То есть наоборот — залазь и раздевайся.

Лена была в курсе, что петь придется голой, но все-таки испытала шок, поняв, что все произойдет не на подиуме, а на письменном столе в прокуренной комнатенке. Как-то это выглядело несерьезно. С другой стороны, место было самое серьезное, какое только бывает, это она тоже знала.

Обнаружившийся диссонанс мог означать только одно — ее представления о серьезном и несерьезном не соответствуют актуальной действительности. Такое с ней уже бывало в жизни. Поэтому, отбросив сомнения, она залезла на стол и быстро обнажилась.

— Пой, — сказал дядя Петя.

— У меня флэшка с музыкой, — ответила Лена, — есть куда поставить?

— Давай без музыки.

Специально на этот случай у Лены была приготовлена песня про Югославию, которую пели «Татушки» — она очень выгодно подчеркивала ее тонкий чистый голосок. Лена запела:

Над вечерним Дунаем разносится

белый цвет белый цвет белый цвет…

— Ногу подними, — сказал дядя Петя.

Лена покраснела и, продолжая петь, подняла левую ногу, согнув ее в колене. Стоять на одной ноге было неудобно, но можно. Она развела руки в стороны и попыталась придать своей позе максимальное изящество.

Стыд наполнил ее голос какой-то особо пронзительной хрустальной чистотой. Дядя Петя даже не смотрел на нее — так, может, глянул искоса один или два раза. Он занимался своей сигарой, которая слишком сильно прогорела с одного бока. Озабоченно смазывая слюной проблемную область, он пускал струи дыма в потолок, но раскурить сигару равномерно никак не получалось.

Когда Лена второй раз пропела «Ты уходишь в огонь, Югославия, без меня без меня без меня», в голове дяди Пети, видимо, сработало какое-то ассоциативное реле. Он стряхнул с сигары пепел, сморщился и сказал:

— Хватит. Давай что-нибудь другое.

— А ногу можно опустить? — спросила Лена.

Дядя Петя отрицательно помотал головой. Лена к этому времени уже порядком устала — и сделала ошибку.

Она запела «Колеса любви» «Наутилуса». Это была красивая песня, но с неуловимым и как бы скользящим мотивом, и петь ее следовало только под музыку.

— Это знала Ева, это знал Адам, колеса любви едут прямо по нам… — начала она, но через несколько секунд дала такого явного петуха, что замолчала от смущения, а потом начала заново.

— Не надо, — остановил ее дядя Петя.

Положив сигару на край кушетки, он сделал пометку в блокноте.

— Можно ногу опустить? — опять спросила Лена.

— Можно, — кивнул дядя Петя. — Можно уже одеваться.

— А декламация? Декламацию будете слушать?

— Нет.

Лена слезла со стола. Она чувствовала, как на ее щеках разгорается румянец позора, и ничего не --">