Григорий Канович - Зюня из Одессы

удовольствием предложил бы ей ничью. Но она ни с кем на ничью не играет. Знаете что — давайте отложим нашу партию на другой день. Вы ведь и завтра пройдете мимо моей скамейки, и послезавтра, и послепослезавтра, а мне делать нечего, за это время я успею еще раз внимательно проанализировать и оценить свою и вашу позиции и спокойно буду вас ждать на свежем воздухе…

— Пройти-то, наверно, пройду. Но я не могу вам обещать, что у меня будет время для доигрывания, — сказал я.

— Если будет, то обязательно доиграем, — настаивал Зюня. — Обязательно. Несмотря на мои очень уж неприличные годы память у меня, скажу вам по секрету, хорошая. Я все восстановлю без всякого обмана, ничего не прибавлю и не убавлю, расставлю на доске все как было. Можете быть уверены. Или начнем новую партию?

— Уж как вы захотите, — пообещал я ему и поднялся со скамейки.

Зюня сгреб с нее выигранные им фигуры и, нервно мигая, посмотрел на меня пронзительным, прощальным взглядом, таким, каким когда-то, бывало, в Литве, в Вильнюсе, смотрел на меня мой престарелый отец, неусыпный сторож моей жизни, когда я брался за ручку обитой дерматином выходной двери его квартиры и когда, как всякий раз ему казалось, я уходил от него навсегда.

Дела вынудили меня надолго из солнцем зажаренного, как шашлык, Израиля уехать в страну исхода, и, если честно признаться, в суматохе чужого города я успел, к стыду моему, забыть про Зюню, про скамейку под ветвистым платаном и недоигранную партию, в которой у меня не было никаких шансов на спасение.

Но по приезде домой меня почему-то снова потянуло на ту дорожку, на засиженную, выцветшую скамейку, на которой целыми днями сиднем сидел сторож дочкиной квартиры Зюня Каплан, но и на дорожке, и на скамейке я встретил чужих людей, которые курили, караулили свои свертки и пластиковые мешки с продуктами, ласкали своих пушистых баловней-пекинесов, а иногда кое-кто оглашал тихие окрестности въевшимся в кровь импортным сквернословием.

Но всякий раз, когда я проходил мимо платана, а проходил я мимо него чуть ли не через день, то заслуженного строителя Украины Зиновия Каплана там не заставал.

Томимый дурными предчувствиями, я старался менять график своего прохода через скверик мимо скамейки, но картина, к великому сожалению, не менялась.

Видно, жена Зюни Люся — вторая сторожиха квартиры дочери Дианы Луценко — снова захворала, а у внучки Лиоры в университете начались зачеты и экзамены, и, кроме самого Зюни, за больной некому ухаживать.

Может, и сам старик занемог. Не богатырь же… Как никогда, мне вдруг захотелось доиграть с ним отложенную партию или попробовать взять реванш в новой, снова пожертвовать своими пехотинцами и попасть под связку, которая неизбежно ведет к потере качества и позорному проигрышу…

Но моим хотениям, к несчастью, не суждено было сбыться.

На одном из уличных фонарей близ улицы имени Мордехая Анилевича мне бросилось в глаза развевающееся на ветру похоронное извещение с оборванными не ветром, а злоумышленником краями, обычным в таких случаях благословением памяти и до ужаса знакомой фамилией — “Зиновий Каплан”.

Опустив голову, я постоял возле фонаря, а потом направился, словно к надгробию, к скамейке, сел и вдруг среди кучки окурков, стаканчиков из-под мороженного, брошенных полиэтиленовых мешочков с надписью “Зиль везоль” — “Самые дешевые товары” — увидел тонкую, почти растоптанную веточку с жухлыми, полуживыми листочками, которой Зюня столько лет обмахивался, отпугивая настырных, израильских мух.

Я бережно поднял ее, как реликвию, с земли, очистил от пыли и в сумраке, опустившемся на разгоряченный город, медленно и суеверно стал ею обмахиваться. Мухи уже давно спали беспробудным сном, и я толком не знал, кого же я в тот вечер отпугивал доставшейся мне в наследство от Зюни веточкой — может, собственное бессилие что-то изменить и вернуть назад, может, избавляющее от тревог и дурных предчувствий беспамятство, а может, подкрадывающегося тихой сапой “малхемовеса”, с которым еще никому не удалось сыграть вничью и разойтись миром…

--">