Анатолий Генатулин - Бессонная память

на шинель, оставшуюся от умершего солдата. Девушка помазала мои ранки на плече и шее йодом, а правое ухо, из которого все еще сочилась кровь и которое, кажется, совсем оглохло, заткнула ватой. Я лег и закрыл глаза, – когда не видел дневного света и окружающего мира, голова переставала кружиться.

До войны я, робкий деревенский мальчишка, боялся ходить мимо кладбища, когда умирала бабушка, сбежал из дома, чтобы не видеть ее мертвую, а за несколько дней на передовой успел привыкнуть к убитым, хотя почему-то не верил, что может убить и меня, и стал так равнодушен к смертям других, что теперь лежание на шинели, на которой умер раненый солдат, принял как благо, как если бы прилег на нары родной избы.

Что может быть теплее, уютнее нашей солдатской шинели из грубого серого сукна, не очень приглядной, не каждому по росту, которая для солдата на голой земле, в окопе, даже на снегу – и перина, и матрас, и одеяло. Я в этом убедился позднее, пройдя по просторам войны и в осеннюю непогодь, и в зимние холода.

Я лег на солдатскую полевую постель, опустил на уши отвороты пилотки, закрыл глаза и после бессонных ночей, когда дремал, то скорчившись в мелком окопчике, то прислонившись к холодному камню, вытянул ноги. И то ли в полусне моего контуженного сознания, то ли уставшая от нечеловеческих переживаний душа отторгла все пережитое среди валунов, но мне стало казаться, что и бой на склоне каменной гряды, и взрывы мин, и мое ранение – все это случилось очень давно. И я забылся недолгим фронтовым сном. А когда проснулся в том же полумраке, открыл глаза, разглядел наверху брезент – голова кружилась меньше.

Проснувшись, я не понимал, который час. Все еще вечер или уже глубокая ночь. На севере в это время белые ночи, солнце почти не садится. Не знаю, какие неудобства причиняет это человеку в мирное время, а на войне солдату не спрятаться в темноту от перекрестья финских “кукушек”. Возможно, была ночь, потому что не слышно было отдаленных взрывов и пулеметных очередей.

Единственный звук, услышав который я насторожился, – ехидное нытье комара. Война, смерть, а тут еще и комары. Прямо над моей мордой. Ищет, паразит, куда бы спикировать и вонзить свой штык. Я силился вспомнить, были ли там, на передке, комары, но не вспомнил, чтобы они пили мою кровь.

Было душно. Воздух в палатке был напитан густыми запахами пота, окровавленных бинтов, испражнений. В этой удушливой вони улавливался и могильный дух тленья.

Солдату, которому повезло и он проснулся живым в санитарной палатке, ясное дело, хочется жрать. А то ведь, кроме свиной тушенки, названной нами “вторым фронтом”, розовый шматок которой еще вчера утром растаял на зубах, не дойдя до глотки, я никакой еды в брюхо не принял. Да еще где тут справлять нужду? А как те, которые не встают? Я поднялся и не очень уверенно направился к выходу. Перешагнул недвижные тела, выволоченные в проход. В тамбуре палатки меня окликнула санитарка, устроившаяся на ночь на шинели:

– Милок, куда?

Я тогда еще заменителей грубых русских слов не знал и ответил:

– Я поссать.

– Голова не кружится? Только далеко не уходи.

От лесного воздуха у меня снова закружилась голова, как будто глотнул наркомовского спирта. Верещала какая-то бессонная птица. Каркнула ворона. Я отошел от палатки и спугнул большую черную птицу. Затем обнаружил под большой елью несколько укрытых шинелями трупов и понял, почему здесь черный лесной санитар.

Возле палатки меня встретила санитарка:

– Милок, помоги вынести умерших.

Я впервые слышал от девушки слово “милок” и подумал: “Чего она все “милок” да “милок”, лучше бы спросила, как меня зовут”. Сказал:

– Я не милок, я Толя.

– Очень приятно, Толя. А я Маша. Ты бери за туловище, я за ноги, так легче.

Мертвых солдат, одного рослого, тяжелого, других – дохленьких, вроде меня, совсем еще пацанов, мы положили под елью, к тем, что упокоились раньше них.

– Маша, как же это, не увозят раненых в госпиталь, мертвых не хоронят?

– Ой, милок, извини, Толя, тут у нас такое творится. Санбат, который на Вуаксе, на днях бомбили, на шоссе обстреляли санитарную машину. Вы там воюете, а за спиной у вас шныряют финны. Раненых очень много, а санитаров нет. Двоих убило. На весь батальон дядя Жора да я. Так и лежат солдатики и умирают без помощи. Еще тут у нас беда – воды нет, до озера далеко, из болота беру, а там чего только не плавает…

– Почему не сообщишь в штаб полка?

– Что, у меня тут телефон?! Я бегала к --">