Владимир Григорьевич Соколовский - Планида

Потом хвастаться стал. Я, говорит, унтер-офицером был, это тебе, быдло, не шиш с маслом, всю роту в руках держал, со мною сами ротный их благородие поручик Кругловский за ручку здороваться изволили. А ты, хамская харя, на них, благодетелей-то, зло замыслил, да еще меня политическим обозвал, — ну, берегись, тля конопатая. С нар спускается, и — хлобысь! — между глаз. Тот заорал по-дурному, к двери бросился, опять стучаться стал. Глазок — щелк! Замок скрежетнул, вошел в камеру усатый подпоручик: что за шум? — Так и так, вашбродь, сусед шумный попался: политическим меня лает, на бунт подговаривает. Сгреб подпоручик конопатого за шкирку, выбросил в коридор. — А ты, — Никифору, — посиди, — говорит. Ушел. Ухмыльнулся Никифор, фуражечку под голову положил, и — охо-хо! — давно под крышей не спал, — уснул. Да крепко так.

Проснулся — вызывают. Говорит штабс: часть твоя, Крюков, числится как без вести пропавшая, нет возможности справку о тебе навести, ну, да я тебе верю. Ты хороший солдат — верно? А вот только скажи мне: зачем ты посторонним людям говоришь, что унтером был? Так точно, вашбродь, был! Ну-ну, это верно, но вот в книжечке твоей солдатской написано, что был ты и ефрейтором, и унтером, а потом в солдаты разжалован. За что, голубчик? Мнется Никифор: зазорно сказывать, вашбродь. Ну-ну не бойся! Представь себе, к примеру, что я и не офицер вовсе, а… друг твой, что ли… Расскажи! Думает Никифор. Если знает лысый, — нет, бритый черт, что за агитацию разжаловали — беда тогда. А не знает, так… Да заворовался, вашбродь, продукт ротный на водку наменял! Виноват. Ощерился бритый — нет, пожалуй, лысый, — смеется, значит: нехорошо, братец, воровать. Бьют за это. И больно. Так точно, вашбродь. Уж как меня били-и — и вспомнить страшно. Ну-ну, говорит. Правильно били. Не воруй. А вот родину ты, Крюков, любишь? — Да я… — зашелся Никифор. — Да вашбродь… — Молодец. Хороший солдат. Надо ей послужить, родине-то. Определяю тебя, Крюков, в особый батальон господина полковника Сыроштана. Боевой командир. Боевой! Как услышит про большевиков, аж… — штабс скрипеул зубами. — Верно ему служи, а главное — России-матушке! Не забудет она тебя. Ступай теперь. Ляхов, отведи!

Поглядел Никифор в последний раз на штабса: нет, бритый, молод больно! — и ушел. Да не один. Даден был ему в провожатые солдат, — все на месте, и штык примкнут. Хоть он и сзади не шел, а топал рядом, покуривал да рассказывал, как у них в деревне поп купается: разденется, брюхо то-олстое, и — плюх-плюх! — хха! — однако Никифор не рискнул: затопырит штыком али стрелит — то-то и оно! А бежать куда? Загрустил, одним словом. Привели Крюкова к воротцам, сдали с рук на руки: вот, в батальон полковника Сероштана определить велели. Ну, пойдем, служивый. Привели в канцелярию. До вас, господин полковник! Смотрит Никифор — сидит за столом карапет в полковничьих погонах, смуглявый — страсть! — подбородок аж синий, а нос картошечкой. Занятно. — Кто таков? — Рядовой Крюков, вашсокбродь! — Большевик? — Никак нет. — Молодец. Хороший солдат. Отправляйся в баню, мойся, новое барахло получай. Служи исправно, за нами не пропадет. Вопросы есть? — Так точно, есть просьбишка. Дозвольте, вашсокбродь, фуражечку старую оставить, да наган мой выдать прикажите, в память о дружке убитом… Никифор прослезился. — Ну, — фыркнул полковник, — отставить! Разрешаю. Только — я тебе, а ты уж мне. Исправно служи. — Слушаюсь!

Вышел Крюков из штаба, посмеивается. Вот вы какие стали. Жалостливые. Ну, ладно…

2