Юлия Винер - Смерть в доме творчества

писатель остро пожалел, что не курит, так они уютно и дружелюбно друг к другу сидели. Он замешкался у книжного шкафа, притворяясь, будто рассматривает еле видные в углу книжные корешки, и обдумывая, как бы ему пробраться между коленями и ступнями и присесть на свободный стул около пианино. Но у него не хватило духу, и он быстро пошел к выходу, вновь ощущая тяжесть ватных плеч и жесткую кору волосяной прокладки на пиджачной груди.

В прихожей у телефона сидел молодой с бритым черепом. Он не был ничем занят, не читал, не думал, а смотрел прямо на писателя своими прозрачными, как виноградины, глазами, и писатель с новым замиранием надежды понял, что имеет все основания заговорить. Он кивнул на телефон и спросил сдавленно:

— И в Москву можно?

— Да хоть в Париж, — ответил юноша, не отводя своего незаинтересованного, но пристального взгляда. Писателю на мгновенье стало, по привычке, стыдно своей старости, но он тут же напомнил себе, что собеседник его молод и что стыдиться не надо.

— И вот вы из Парижа звонка ждете? — пошутил он.

Юноша не улыбнулся.

— Нет, из другого места. Хуже.

— Да что ж может быть хуже? — засмеялся писатель.

— Н-да, — невпопад ответил юноша, по-прежнему глядя прямо на него. — Вы лучше с Беляковым не связывайтесь. Смотрите на него пореже, а заговорит — отвечайте покороче.

— Да неужто он такой бука страшный? — все так же усиливаясь держать непринужденно-шутливый тон, спросил писатель.

— А вы сами не видели? — сказал юноша и, наконец, отвернулся.

Но у писателя было ощущение, что он уже завоевал право продолжать разговор, тем более, что у него было что сказать по существу — а это с ним теперь случалось все реже, и немногие разговоры в его жизни давно превратились в бессмысленный обмен полушутками, которые ему не нравились, но все же казались извинительнее бессмысленных серьезных слов.

— Видел, но сами-то вы с ним что же? Задушевно так? — спросил он, явственно припомнив, как несколько минут назад юноша отодвигал стул из-под толстого старика, вел его под локоть к телевизору, подкручивал ручки, усиливая громкость и резкость изображения.

— А сам-то я, — отчетливо проговорил юноша, — потому, что, во-первых, он стар и болен, а главное, потому, что он зол и влиятелен, и может крупно нагадить. А я еще молод, и мне это страшно. Вам же, в сущности, должно быть все равно.

Сомнения не было, писатель вступил в разговор. В первый же свой вечер в доме творчества писатель разговаривал, и интересно, с посторонним молодым человеком. Правда, он не помнил, чтобы кто-нибудь так говорил с ним раньше, это, вероятно, была манера нынешнего поколения, о котором писатель знал так мало. И манера эта не была ему неприятна.

— Пожалуй, что и все равно, — сказал он и присел на стул по другую сторону телефона. — Но тогда почему же я должен отвечать ему покороче? Вот я ему в следующий раз отвечу пакостью на пакость.

— Вряд ли, — ответил юноша. — Он пакостей не слышит, а сам хамить мастер. Да и растеряетесь.

Писатель только хмыкнул, подозревая, что юноша прав.

— И хватит про него. Он не только вам, но и мне-то уж скоро будет и не нужен, и не страшен. Самому смешно, чего это я все никак не отвыкну. Видно, от этого нашего национального качества мне уж тут не отделаться.

Сказал так и замолчал. Писателю очень хотелось угадать, о чем речь, и ответить впопад.

— От нашего национального… тут не отделаться?

Юноша засмеялся. Писатель разглядел, что он не так уж молод. Когда он смеялся, вокруг глаз уже собирались устойчивые складки, да и в манерах была странная смесь вызывающе-мальчишеского — и усталого, бесстрастного, даже как бы отжившего.

— Какое же это наше национальное качество, подхалимство, что ли? Трусость?

— Да и ваше, — все еще улыбаясь, ответил молодой человек, — конечно, и ваше. А наше еще больше.

— Ваше? Чье это — ваше?

— Наше, я имею в виду еврейское.

— А вы, значит… — сказал писатель и растерялся, и сам не знал, почему растерялся.

Еврейская принадлежность молодого человека сама по себе мало его трогала. Но то, что тот так громко и с намерением об этом заявил, было чрезвычайно некстати, требовало внимания, отвлекало весь разговор в сторону, совершенно писателю не интересную. И смущение писателя лишь подчеркивало и преувеличивало значение этого неинтересного факта.

— А я — значит, — удовлетворенно усмехнулся молодой человек.

Писателю очень не хотелось --">