Михаил Рафаилович Садовский - Митенька

Михаил Садовский Митенька

Ангелы так и выглядят. Наверное. Хрупкие, тоненькие, с голубовато-розовыми жилками, проступающими сквозь белую кожицу, и золотыми локонами, стекающими от макушки во все стороны. Звали его Митенька. Все. Даже те, кто ходил ябедничать не по делу: «А Митенька игрушки не собирает!» Никто и не носил в голове его фамилии… И как такие ангелы у пропойц получаются…

Он не знал ни матери, ни отца… а впрочем, отца вообще никто не знал, да и был ли он. Не в смысле непорочного зачатия — просто и сама роженица на этот вопрос ответить не смогла. Долго гадала, кто бы им мог оказаться, да не выбрала никого из своей памяти. Так и осталась в анкете графа «отец» с прочерком. А мать лишили родительских прав прямо в роддоме. Родила и спасибо! Куда же девать ребёнка? В детдом. А ей и забрать некуда — сама Бог весть где ночует, и доверить такой нельзя — она ж его сразу водкой поить станет да ещё какой-нибудь дряни в неё подмешает…

Единственное, что смогла дать ему непутёвая мамаша — имя.

Митенька сначала развивался нормально: вес набирал, в высоту тянулся, зубки предъявлял и лепетал — всё вовремя. И не капризничал, по ночам не плакал… да ещё такой красавец! Все ахали только, да жалели его очень! Митенька! А он тоже всех любил — не дрался, игрушки уступал и не капризничал! Ну, ангел, да и всё! Но как чуть подрос, замечать стали, что задумывается он… Не то чтобы грустным становится, а отойдёт в сторонку и вдруг будто выключится — не видит никого, не слышит… ему: «Митенька! Митенька! Митя…» — а он только губками шевелит тихонечко и иногда вздыхает, но глаза ясные-ясные, голубизной брызжут и смотрят в окошко повыше, на небо…

И правда, что-то неземное, ангельское в нём было…

Нянечка тётя Паша, грубая с виду, толстобокая и очень чувствительная, обронила как-то, глядя на Митеньку: «Не жилец он!». Ну, директору донесли, как положено сразу — особенно в передовом женском коллективе, и получился скандал — большой, с разносом и угрозами. На что тётя Паша, шумно сморкнувшись в платок и откашлявшись, ответила при всех на пятиминутке в кабинете директорском: «Уволить ты мене не сможешь. Я тут сорок один год уже! На пенсию сама не уйду — мне смерть без них, без детишков! Да и где ты такую лошадь мне на замену сыщешь за гроши эти?.». Все промолчали, да и директорша ничего не ответила, потому что знала — правда это… А через несколько дней постучала Паша в главный кабинет и спросила, вошедши: «Ольга Фёдоровна, не позволишь мне Митеньку на субботу взять? — и, вздохнув тяжко, добавила: — Ты не сердись, я ить правду сказала… знаешь, сколько я повидала тут! Иии…» — «Правда-то не всякому нужна!» — покрутила директорша головой, как бы ввинчиваясь в пространство, и махнула на пришедшую рукой: «Бери, конечно, да только думай, что говоришь-то! Он же ещё маленький!».

В выходные дни всех по порядку, в очередь, разбирали по домам взрослые, которых было меньше, чем ребятишек… а Митенька, так получалось, чаще всего отправлялся с бабой Пашей в её чистую с деревенскими занавесочками и кучей подушек на высокой кровати комнату… Он ждал этого часа потихоньку, не собираясь, не подавая вида, как волнуется, но когда появлялась его субботняя бабушка, уже без белого халата, и утробным голосом произносила одно и то же знакомое: «Ну, чё ты? Гатов што ли?» — он вскакивал и трусил к своему шкафчику с зайцем на дверке, где висели его вещи и лежала серенькая сумочка, из которой торчали длинные уши такого же серого плюшевого зайца.

По дороге они шли обязательно за руку, неспеша, полные счастливого часа, и молча. Каждый думал о своём. Митенька — почему баба Паша так вкусно пахнет, и что завтра они пойдут смотреть мультики, раз она обещала — обязательно, а сама Паша, что ходить бы ей так со своим внуком, да кто ж ей даст его навсегда в её-то годы, да при её зарплате и образовании… она и до воспитательницы вот не доросла, а почему — кому какое дело!? На должности-то назначают не по душевным плюсам, а по бумажке об окончании, а когда ей учиться было?.. Ещё в войну пришла сюда девчонкой, когда эвакуированные повалили… сирот-то ого-го сколько война наплодила… Это теперь, когда бы жить да жить, потаскухи вон что творят: и детей бросают, и в пятнадцать рожают — сами ещё дети… Вот перестройка-то эта — хуже войны… всё раздолбали… «Звали учиться потом, правда, — перебивала она сама себя, — да лень было, что ли?» Она уж не помнила… шло, --">