Филипп Бласбанд - Книга Рабиновичей

Филипп Бласбанд Книга Рабиновичей

Посвящается

Деборе Кривин

и Лео Бласбанду

Это толстая книга в кожаном переплете светло-коричневого, почти желтого цвета. Единственная надпись напечатана шрифтом «Гельветика» на корешке:

КНИГА РАБИНОВИЧЕЙ

Нигде не указан ни автор, ни издатель. Брошюровка, набор и переплет не лишены мелких погрешностей.

Фотографии перед каждым текстом воспроизведены по возможности добротно, но без роскоши. Некоторые расплывчаты, подпорчены, плохо сохранились.

Тексты довольно короткие — не больше двадцати страниц.

Все тексты написаны членами семьи Рабиновичей — и теми, кого уже нет, и ныне живущими, начиная с Залмана Рабиновича и Леи Рабинович.

Первый снимок четкий, но понять, что на нем запечатлено, трудно. Долго смотришь, ломая голову: что это — животное? Валун? Плохая репродукция абстрактной картины?

Внизу фотографии можно различить переплетение изогнутых линий, беспорядочно, как кажется, обрывающих друг друга; вверху — нечто пестрое, состоящее из маленьких черных и белых завитков.

И вот когда в этой пестроте различаешь овчину, когда понимаешь, что эта овчина — кафтан, вдруг видишь изображение целиком. И диву даешься, как до сих пор не разглядел на снимке лицо, и взираешь теперь на этот длинный тонкий нос, глубоко посаженные, очень светлые глаза, губастый рот в обрамлении бородки с недоумением, потому что лицо-то видно, да не поймешь, какое оно: сердитое, добродушное, злое, задумчивое, подозрительное, мечтательное, глупое?

Как ни вглядывайся в снимок, ничто не скажет о чувстве, которое испытывал перед вспышкой фотоаппарата Залман Рабинович.

Вначале меня звали Залман-Ицхак-Моше Рабинович из Мунска. Я был в числе хасидов Мунского ребе; я изучал Талмуд и толкования Раши^[1]; я женился, и жена родила мне четверых детей, двоих мальчиков, сколь мне помнится, и двух девочек, сколь мне помнится.

Теперь же я — никто.

Я жил в Мунске, я всю жизнь прожил в Мунске, как и мой отец, а до него дед; мой прадед был родом из Литвы, а может быть, из России — поди знай. Кто говорил, что он бежал от погромов, кто — от долгов, рассказывали, будто бежал он из родных мест на плоту и плыл десять дней без еды и питья, может, оно и так — поди знай.

Мой отец, мой дед, а до него и прадед были портными, как и все мои братья, и дядья, и их отцы. Все Рабиновичи всегда были портными. Я первый пошел учиться, первый променял шитье на Книги.

А однажды я бросил и Книги. Я низко пал, я погряз в пороке, как иные погрязают в женщине.

Одна мысль посетила меня декабрьским вечером, всего лишь мысль, но она заполонила меня, ощутимая, как холод, щипавший щеки, зримая, как мягкий свет керосиновых ламп в окнах, — ну и что, скажете вы, ведь это только мысль, — но мысль эта имела вкус, мысль эту я мог разгрызть и прожевать, мог взять ее в руки, и мять, и гладить! Сейчас я расскажу вам, что это была за мысль!

Заткните уши, дети! Закройте глаза! Эта мысль обожжет вам нутро, как обожгла она мне голову!

Эта мысль — вот она.

Ничего нет.

Всевышний — никакой не всевышний.

Всевышний — никто.

Его нет.

Цадик лгал. Мицвот^[2] лгали. Книга и все толкования — ложь.

Я упал наземь. И меня засыпало снегом. Я этого даже не заметил. Я был не в себе.

С такой мыслью, с мыслью столь горячей и столь холодной одновременно, не стало ничего невозможного! Ничто больше не могло меня остановить. Я опустился до скотства и радовался этому! О блаженство! Я взял все деньги, которые оставил мне отец, все деньги, которые собрали мои дядья и братья, чтобы я мог учиться и кормить семью, — и пустил их на ветер!.. Я обошел все окрестные кабаки. Я напивался до одури, до рвоты. Якшался с дурными женщинами, спал с ними, и заполучил дурные болезни, что они прячут в своих чреслах, и мучился этими болезнями, и, когда мочился, корчился от нестерпимой боли.

Бывало, кто-нибудь из хасидов, или моих братьев, или дядьев обходил кабаки, разыскивая меня, и находил среди пьяных солдат, сморенных сном крестьян и усталых путников. Достойный и добродетельный, он пробирался ко мне, чтобы сказать: «Вернись, Залман, вернись к ученью, вернись в семью, к жене». Я смеялся, и кричал на него, и осыпал его бранью, он --">