Нэнси Хьюстон - Линии разлома

Нэнси Хьюстон

В каждом писателе живет страдающий ребенок. Этот пронзительный роман, в котором переплелись прошлое и настоящее, Европа и Америка, история и частная жизнь, построен как опера для четырех детских голосов; в нем Нэнси Хьюстон приоткрывает перед читателем сокровенную суть своего творчества.

«Нувель обсерватер»

ЛИНИИ РАЗЛОМА

Посвящается Тамии и ее песням

Что это было: такая способность возгораться и удивляться, и невозможность поступать иначе, и ощущение, будто из самых глубин накатывает сладостный, сияющий прилив слез? Что же это было?

Райнер Мария Рильке

I. СОЛ, 2004

Вот оно, пробуждение.

Словно кто-то нажал на кнопку выключателя, и комнату залило светом.

Стоит мне проснуться, и я уже заряжен, до отказа пронизан беспокойным током, моя голова, мое тело — все готово действовать, мне шесть лет, и я гений — первая утренняя мысль.

Мой мозг объемлет весь мир, а мир заполняет мою голову; я все держу под контролем и повелеваю каждой молекулой мироздания.

Ранним утром в Вербное воскресенье нас навещает ПРА.

Мама и папа еще сонные, все озарено солнцем, солнце, солнце, король-солнце, солнце.

Сол, Солли, Соломон.

Я — поток мгновенно вспыхнувшего невидимого сияния, с властительной легкостью освещающего самые темные уголки Вселенной, в свои шесть лет я способен все видеть, озарять и понимать.

Быстрее молнии я умываюсь, одеваюсь, застилаю кровать. Мои вчерашние носки и трусы уже в корзинке для грязного белья, через день-два мама их выстирает, высушит, выгладит и, готовые послужить снова, положит на место в верхний ящик моего комода. Это у нас называется «цикличностью». Все циклы контролируются и временами критически переосмысляются. Например, цикл питания. Пища совершает круговорот в нашем теле и становится нами, а значит, надо очень внимательно относиться к тому, чему мы позволяем проникнуть в нас, а что должно оставаться снаружи. Я — особый случай: мне не положено напихиваться невесть чем; на выходе мои какашки должны иметь здоровый цвет и хорошую плотность, все это тоже часть круговорота.

Вообще-то я никогда не хочу есть, и мама очень хорошо понимает это; она дает мне только такую еду, которая приятна и круговороту не препятствует: йогурт, сыр, макароны, а еще арахисовое масло и хлеб из разных злаков; а на всем том, что относится к разделу «овощи-мясо-рыба-яйца», мама не настаивает; она говорит, я сам к этому приду, когда появится желание. Она делает мне сандвичи с майонезом, прежде обдирая корки, чтобы от хлеба оставался один мякиш, но я все равно съедаю только половину или четверть, мне хватает. Я откусываю крошечные кусочки мякиша, подержав во рту, смачиваю слюной, а после языком проталкиваю их в зазор между губами и деснами, они там сами потихоньку растворяются, потому что, в сущности, мне неохота их глотать. Важно одно — чтобы голова не отключалась, держать ее наготове, остальное приложится…

Папе хотелось бы, чтобы я ел, как все нормальные американские мальчики моих лет. Он задается вопросом, что я буду делать в школьном буфете, когда осенью пойду в школу, но мама говорит, что каждый день будет приходить за мной, чтобы я обедал дома, разве не в этом предназначение матери, хранительницы домашнего очага?

Бог дал мне это тело и этот разум, о которых я должен наилучшим образом заботиться, чтобы извлечь из них как можно больше пользы. Я знаю, что у меня высокое предназначение, иначе Он не позволил бы мне родиться в богатейшем штате самой богатой страны мира, располагающей самым совершенным вооружением, способным в одно мгновение уничтожить весь род людской. К счастью, Бог и президент Буш — в крепкой дружбе. Рай представляется мне большим штатом Техас, что раскинулся на небесных просторах, с Господом, снующим в стетсоновской шляпе и ковбойских сапогах из конца в конец: Он следит, все ли под контролем, время от времени забавы ради постреливая в планету из укрытия.

Когда Саддама Хусейна вытащили наконец из его крысиной норы, у него были жирные волосы, свисающие грязными патлами, гноящиеся глаза в кровавых прожилках, впалые --">