Алексей Валерьевич Поляринов - Пейзаж с падением Икара

быстрее.

Лишь одна вещь волновала его по-настоящему – та самая исчезнувшая шхуна. Когда он говорил о ней, его руки дрожали, а голос менялся. Пользуясь старыми связями, он одну за другой снаряжал экспедиции – прочесывал леса и горы вокруг, исследовал дно акватории – отыскал десятки обломков «ненужных посудин», разбросанных минувшей бурей, – но цели так и не достиг.

Он отстранился от нас, стал выпивать. Сперва понемногу, «для бодрости», потом просто потерял меру: благородное полусухое все чаще уступало место дешевому пойлу. В алкогольном дыму у него началась паранойя: он убедил себя в том, что шхуна не просто исчезла – ее якобы украли, – и развернул масштабное расследование с кучей подозреваемых.

Со временем он сам стал похож на затонувший корабль – такой же грязный и разбитый. Иногда у него случались ремиссии – когда ему казалось, что он близок к цели – он отталкивался от дна и возвращался к жизни. Но проходило время, и очередная фаза неудач скрывала его – он снова тонул в бутылке.

***

От прошлой жизни у него осталась одна старая картина полузабытого художника-пейзажиста, Дмитрия Ликеева, «Наводнение». Каждый раз при переезде на новое место он первым делом бережно заворачивал картину в несколько слоев плотной коричневой бумаги и собственноручно перевозил в новую квартиру, где тут же вбивал в стену гвоздь и вешал «Наводнение».

– Ты очень любишь ее, да? – спросил я однажды.

Он бросил на нее короткий взгляд и поморщился.

– Нет. Я не люблю ее. Это все – мой дед. Он говорил: «Дом без картины, как тело без души». Я эту фразу с детства помню. Вот и таскаю теперь эту мазню с собой – из чистого суеверия. Она мне как напоминание: «ничего у меня нет, только душа и осталась».

Я был совсем ребенок – девять, наверно, лет – и я, конечно, понял эту фразу буквально: и с тех пор смотрел на картину с уважением и всерьез верил, что у нее есть душа; и что сама эта картина – душа моего отца. Наверно, именно это и был пусковой механизм, сделавший меня художником.

***

Я помню день, когда терпение матери иссякло. Отец собирался в очередную экспедицию и уже стоял в пороге, шнуровал свои берцы.

– Что «хватит»? – переспросил он, оглянувшись.

– С меня. С меня хватит, – сказала она.

И всё.

Я не уверен, но мне кажется, что это были их последние слова друг другу.

Ни криков, ни упреков – очень в духе нашей семьи. Если бы о нас сняли кино – оно, несомненно, было бы немое; отец даже дверью не хлопнул.

Когда он ушел, мама собрала вещи ­ – их было не так уж много – и мы… мы тоже ушли.

Очередное наше жилье мало чем отличалось от прочих коммуналок – разве что трещин на стенах побольше. И еще новая соседка –  огромная, рыхлая и потная, казалось, целиком состоящая из складок и выпуклостей. Она была певицей в провинциальном оперном театре – и каждое утро весь дом просыпался от ее РЕПЕТИ-И-ИЦИЙ. Я избегал ее – всерьез боялся заразиться ожирением; она же при каждой встрече корила меня за «излишнюю худобу» и торжественно вручала карамельку. Из всех сладостей я предпочитал шоколад, а карамельки вообще не считал конфетами; но и они не пропадали зря, – я уносил их в школу, где обменивал на нечто более ценное – на живых майских жуков, которых собирался подарить маме на день рождения (не знаю почему, но в детстве мне казалось, что жуки – это самый лучший подарок). Я помню, как притащил жужжащую банку из-под кофе домой, оставил ее на обеденном столе и пошел мыть руки; а когда вернулся, кухня была наполнена густым пронзительным гудением – десятки перламутровых насекомых бились об белый потолок, об оконные стекла и вращались вокруг горящей лампочки. Мы с мамой весь вечер ловили их шапками; она смеялась, звонко и радостно, узнав, что это мой подарок ей на день рождения.

К сожалению, Оперная Дива мою идею не оценила – когда к ней в комнату залетели «омерзительные твари», она с воплями кинулась к выходу, споткнулась о край ковра и упала; в итоге – трещина в берцовой кости, гипс и постельный режим. Чувствуя вину перед ней, я вызвался помогать: ходил в аптеку, в магазин, – и даже в церковь (передавал подслеповатому священнику ее любовные записки). Каждое утро она просила меня купить десяток яиц – а я не мог взять в толк, зачем они ей в таком количестве? Высиживает

--">