Ирина Лазаревна Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Ирина Муравьева Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Выражаем благодарность кинокомпании ООО «Мармот-Фильм» и лично Валерию Тодоровскому и Дмитрию Давиденко за предоставленный сценарий и кадры из телесериала «Оттепель»

Глава 1

Лариса начала плакать ровно в полночь. Он случайно посмотрел на часы — как раз в эту минуту она начала лить слезы. Сейчас почти пять, а она все рыдает. Ему нелегко давались разрывы с женщинами, потому что он не переносил слез. А женщины плакали. Все, кроме Инги. Но Инга — не женщина, Инга — жена с железным характером. Они расстались восемь лет назад, но ему до сих пор становилось обидно и гадко, когда их развод вспоминался в подробностях. И то, как хотелось ей мстить, мстить и мстить. За эту измену, за этого цуцика. Спала с ним в квартире какого-то парня, который работал не то в Занзибаре, не то в Сингапуре.

— Послушай, а ты разве не изменял? — спросила она, когда все это выплыло.

Да, он изменял. Но ведь он же мужчина. А все мужики полигамны. Доказано. Сейчас, правда, речь не об Инге. Об этой совсем посторонней, чужой ему женщине, которая плачет почти пять часов. И что-то она говорит, говорит… Зачем говорить, когда все решено? Хрусталев давно определил для себя те черты, которые он не выносил в женщинах, как только у него пропадало физическое желание. Он не выносил настойчивости, глупых разговоров, пошлой философии по поводу жизни и чтения стихов. Сейчас ему, кажется, придется заново пройти именно через то, от чего его сразу начинает мутить.

— Послушай! — шелестела она сквозь слезы. — Хочешь, я расскажу тебе одну историю? Одну очень забавную и простую историю? Не хочешь? Но ты все же послушай: жила-была одна девочка, и все думали, что она очень счастлива. И знаешь почему?

— Нет, — сказал он и закурил. — Не знаю.

— Не знаешь? — вскрикнула она. — Все думали, что она счастлива, потому что во всем дворе только у нее были красные туфельки. Да! Красные туфельки в черный горошек!

Он встал и подошел к зеркалу. В зеркале он увидел себя и постороннюю женщину, которая, плача, размазывала тушь по лицу.

— Я вот думаю, — опять заговорила она, — вот если бы я была обезьянкой, маленькой смешной обезьянкой, неужели ты бы бросил меня? Ведь разве можно взять и бросить привязавшуюся к тебе обезьянку?

— У меня никогда не было обезьян, — пробормотал он, стряхивая пепел.

Она вдруг схватила со стола будильник и запустила ему в голову. Он увернулся, и будильник с визгом и стоном шмякнулся о стену. Хрусталев направился к двери, но Лариса неожиданно бросилась к его ногам, обхватила их и зарыдала так громко, что ему стало не по себе. Ну, что теперь делать с ней? Это истерика. Не «Скорую» же вызывать, черт возьми!

— Я тебя очень прошу! Я прошу тебя! Ну, не бросай меня! Пожалуйста! Ты только пойми, я умру без тебя! Я сразу умру!

— Перестань, а? Ну, хватит.

— Обещаю тебе, что не оставлю никаких предсмертных записок! Ни строчечки! Ты будешь абсолютно чист! Ты будешь чист, а меня не будет. Ведь это же именно то, что ты хочешь!

— Лариса, прости. Я тебя не люблю.

Она побледнела так сильно, что Хрусталеву чуть было не стало жаль ее, но он подавил эту жалость. Пусть только уйдет поскорее. Уйдет. Она широко раскрыла глаза и так, с широко раскрытыми глазами, разжала руки, отпустила его колени и медленно встала с пола.

— Ты прав, — пробормотала она, не спуская с него этих широко раскрытых глаз. — Ты прав. Это унизительно. Все, что я говорю тебе, все, что я делаю. Это унизительно. Ты прости меня.

— «Унизительно» здесь ни при чем. Нам было хорошо вместе. А сейчас… сейчас настало другое время.

— А, да! Да, конечно! — вскрикнула она и тут же зажала рот ладонью, перешла на шепот. — Тогда ты свари мне, пожалуйста, кофе. В самый последний раз. Можешь ты сварить мне кофе?

Она делает все, чтобы протянуть время. Только бы не уходить.

— Хорошо. Я сварю тебе кофе.

— Свари. И дай мне сигарету.

Чувствуя, как внутри поднимается мелкая холодная дрожь, он молча достал из письменного стола новую пачку и протянул ей. Она закурила и, отвернувшись от него, так что теперь он видел только ее длинную шею и часть очень бледной щеки, сильно, по-мужски затянулась, пристально глядя в окно. Пока он возился с кофе, она молчала, и ему становится невмоготу от этого молчания и звука ее дыхания, в котором опять угадывались подступающие слезы.

— Тебе в --">