Татьяна Георгиевна Алферова - Алмазы - навсегда

жестоким или добрым, закон всегда равнодушен. Я не имею в виду, что загадочная графиня служила воплощением закона, нет, не она, но ее красота. И этот закон, вернее, его безразличие сводило с ума, потому что никто не хочет верить в равнодушие, мы не живем без эмоций, мы все разделяем на хорошее и плохое, на жестокое и милосердное, мы не можем впустить в свою душу абсолют, если это происходит психика необратимо меняется.

— А как же портрет? — настаивала Сашенька.

— Я же говорю, что портрет ни при чем. Художнику не повезло, он ближе всех столкнулся с Законом, он проник в него, перенес на холст и не выдержал; его чахотка, действительно, была нервной природы. — Сережа взглянул на Германа Карловича, ища поддержки, но тот, казалось, задремал в кресле.

— А почему же графиня утратила силу? — Сашенька не могла смириться со скучной действительностью.

— Как раз потому что она оказалась обыкновенной смертной и была, как все смертные, подвержена процессу старения. В то лето в Карлсбаде ее красота достигла абсолюта, но мы, то есть, наши клетки стареют после определенного возраста каждый день, и момент изменения ее красоты, отхода от канона, Закона совпал с моментом написания портрета. Случайность. А все остальное не более, чем слухи, обросшие романтическими домыслами, легенды о портретах, бродячие сюжеты, которыми не брезговал даже Гоголь. Кстати ваш барон ***, выходец из Лифляндии, прелюбопытная фигура, действительно историческое лицо, — Сережа разгорячился и приготовился продолжать, но Герман Карлович перебил его: — Откуда ты знаешь, мальчик?

— О, он столько всего знает по истории, — с гордостью отвечала за брата Сашенька, — он, представляете, изучал геральдические списки, папа сделал ему пропуск в архивы.

— Да, да, — почти незаметно поморщившись, заметил Герман Карлович, — я выпустил из виду вашего папу. Но, пожалуй, мы сегодня хорошо потрудились.

— Я хотел рассказать про барона, — Сережа не мог так легко проститься со своим триумфом, он прищурил глаза, невольно копируя учителя, и нараспев начал цитировать из неведомого источника: — Барон*** славился своим умением исчезать, едва возникала двусмысленная для его репутации ситуация, или угроза разоблачения. Объявлялся он, как правило, совершенно в другой стране, иногда через несколько десятков лет, нисколько не изменившийся, такой же дряхлый и обманчиво беспомощный, что помогало ему проникать в самые знатные и богатые дома. Авантюрист чистой воды, как и обожаемые им бриллианты, барон никогда не опускался до примитивного воровства, но ценности исчезали из отмеченных им домов вслед за ним, спустя какое-то время после его очередного бегства. Самая характерная примета барона — не снимаемое, видимо, вросшее в палец кольцо с крупным голубым алмазом на мизинце левой руки…

Сережа запнулся и посмотрел на учителя. Руки Германа Карловича, руки очень пожилого человека, спокойно лежали на коленях, мизинец на левой кисти отсутствовал, но Сережа, разглядевший это увечье еще при первом знакомстве и привыкший к нему, сейчас беззастенчиво и неотрывно разглядывал учителя.

— Какое совпадение. Вот вам к вопросу о случайности, — спокойно заметил Герман Карлович, проследив Сережин взгляд.

Кольцо

Девочка сидела на стуле сгорбившись, сжав тонкие запястья коленями. Пышное шелковое платье наверняка изомнется, но никто не станет ругать девочку, даже отец не посмеет сделать замечания. Богатое платье лишь подчеркивало болезненность своей маленькой хозяйки, ее навсегда равнодушное лицо, так и не оживившееся при появлении старика в старомодном черном сюртуке.

— Здравствуй, детка! Почему ты одна сегодня? Или Жужа взяла выходной, и чаепитие отменяется? — Старик избежал преувеличенно бодрого тона, которым говорят с больными, но девочка все равно отвечала обиженно:

— Господин Генрих, вы же прекрасно знаете, что у Жужи не бывает выходных, ни у кого в этом проклятом доме не бывает выходных, включая отца. Вы хотите сказать мне, что я не справлюсь, не сумею напоить вас чаем. Это не так, я могу гораздо больше, чем они, — девочка повела подбородком, слишком длинным и тяжелым для ее съежившегося лица, в сторону двери, — чем все они предполагают. Но это хорошо, не надо, чтобы они знали обо мне правду. Ведь вы тоже предпочитаете, чтобы о вас не знали ничего настоящего?

— Моя дорогая Шаролта, ты совершенно права, — серьезно согласился --">